Разбитый термос и задыхающийся вопль (сборник)

Размякшие облака намекали на не шибко приятный дождь. На кухне резали лук. Или это я оправдывал себя за то, что мои глаза слезятся? Нет. Лук, определенно лук.

Растекшийся, я сидел на балконе, бессмысленно играя в мыслителя. Со стороны наверняка казалось, что я переживал невероятные душевные метаморфозы, что мысли держали меня в бесконечном саспенсе и что я замкнут в тисках проблем этого мира. Я сидел на балконе, не имея возможности вздохнуть.

– Как

твоя новая книга?

Она так спрашивает, будто написать что-то – все равно что сходить в магазин и приобрести что-нибудь для заведомо невкусного ужина. Кстати, готовила она отвратительно.

– Она пишется.

На удивление, такой неразвернутый ответ ее удовлетворил.

Я все еще отчаянно пытаюсь не допускать мысль о том, что я променял все на квартиру с манекеном.

День, медленно перетекавший в вечер, внезапно взглянул на меня и покачал головой.

– Ты кромешный идиот, – говорило мне нелепо растянувшееся облако.

Я просто смотрел на него. Вскоре оно превратилось из осуждающего лица в кактус на Диком Западе.

С потекшей тушью она мне напоминала актрису из плохого спектакля, и я едва сдерживал себя, чтобы не указать ей на это удивительное сходство.

– Я все равно тебя жду. И всегда буду ждать.

– Я буду счастлив, если ты найдешь того самого.

Термос выскользнул из трясущихся рук и разбился одновременно с задыхающимся воплем.

Маленький мальчик проехался по луже. Грязная вода отчаянно цеплялась за его заднее колесо. Когда мальчик выехал на середину двора, она ослабила свою хватку – так и осталась лежать между домов, словно длиннющий питон.

– Ты гений.

После выпитого бокала эти слова звучали просто чудесно.

– Что ты? Я просто облекаю свои мысли в слова, вот и все.

– Я никогда не целовала гения.

Небольшое косоглазие придавало ее лицу выражение задумчивости. Казалось, что она всегда ищет свое предназначение в жизни. Но в душе это ее нисколько не волновало.

Выпив бокал до дна, я вспомнил о всех «громких словах», которые были сказаны с А. за этим, когда-то «нашим», напитком. Клятвы в вечной любви, разговоры о детях, о предназначении человека, о странствующих душах, о невозможности измены, об антиутопии, о сложных материях, о нас. Когда мы пили вино, мы открывали себя все глубже и глубже, и этот колодец становился бездонным…

Теперь я пью вино один. Прошел день после разбитого термоса и задыхающегося вопля. Пил не для того, чтобы нырнуть в колодец. Пил для того, чтобы опьянеть.

За три месяца я привык к тому, что еда появляется не на кухне, а на пороге квартиры. Я ел то, что было приготовлено чужими руками, но куплено ею. То, что было роскошью когда-то (будь то гречневая лапша или какие-то блюда с невообразимыми японскими названиями) и вызывало бурную реакцию у меня и А., сейчас превратилось в глухую обыденность. С кухни доносился странный запах, и я понял, что сегодня будет еще одно разочарование в копилку. Готовила она отвратительно.

Сюда

я переехал через два дня после «разбитого термоса и задыхающегося вопля». Меня горячо встретили холодный пол, холодная красота и пустое огромное жилье с обилием металла в интерьере.

– Я рада, что ты приехал.

– Я тоже. (Лгун.)

Плавные, как будто нарисованные акварелью губы крепко поцеловали меня, и я почувствовал, что от прежних губ мне придется отвыкать еще очень долго. Крепко обнявшись, мы стояли, я – пытавшийся запрятать свое «я» в новой квартире и в плоской фигуре, и она – безумно полюбившая мою способность связывать чуть больше двух слов в предложение.

– Тебе хорошо со мной? – спрашивала она меня с легким намеком на нежность.

– А тебе?

– Мне очень хорошо.

Не дождавшись моего ответа, она обвила мою шею руками и прижалась ко мне так сильно, словно желала раздробить мою грудную клетку.

Скажу по секрету, ответа на ее вопрос у меня не было.

Шумевшая вдали автомагистраль не давала сосредоточиться на мысли (неважно какой, пускай даже на самой примитивной). После сегодняшней картины одна мысль отчетливо и слишком нарочито рвалась куда-то, но у меня не получалось провести ее даже по самому элементарному маршруту.

Спустя двести восемьдесят семь дней после «Я все равно тебя жду», я решил удостовериться в актуальности предложения. Станция метро, путь, проделанный миллион раз, те же продавцы в магазинах, тот же вопрос про совершеннолетие, тот же старик на остановке, та же пробка, те же бабушки (за исключением одной, самой буйной), те же дома и тот же код, та же консьержка, тот же вопрос, в какую квартиру (хотя за год можно было и запомнить), та же дверь, с криво нарисованным сердечком в правом верхнем углу. Те же коньки, подаренные на день рождения, те же коробки из-под обуви, тот же запах, тот же коврик с графичным человечком и та же наполовину стертая надпись «Welcome».

Тот же звук прокручивающегося ключа и то же заедание, как и всегда.

Вот только лицо другое.

Вытянутые скулы, легкая двухдневная небритость, рубашка в клетку («я люблю мужчин в рубашках. Особенно в клеточку») и мои шорты, когда-то забытые у нее дома.

– Я ошибся дверью.

За спиной мужчины в клечатой рубашке я все же увидел ту самую бежевую стену и тот самый комод, о который так часто бился спросонья.

– Артем, кто это?

Четвертый Артем. Это уже смешно. Молю, только сына так не назови.

На балконе я понял, что акция «Я все равно тебя жду» больше неактуальна.

– Любимый! Ужин скоро будет готов, – донеслось из кухни вместе с запахом чего-то подгоревшего.

– Я не хочу есть.

На кухне выключился кран, из которого лилась мощная струя воды.

– Я не слышу! Что ты сказал, любимый?

– Я НЕ ХОЧУ ЕСТЬ!

– Не слышу!

– Спасибо, молодой человек, нам очень интересно! – донеслось от какого-то старика снизу.

Я не знал, кому было бы правильнее ответить, и плюнул на это. Разреженный воздух слегка оцарапал свежевыбритую кожу. А. нравилось, когда я был бритым.