Разбойник Кудеяр

Бахревский Владислав Анатольевич

— Здоровый дурень, жениться пора! Не совестно в углу-то стоять?

Ванюшка посапывал и помалкивал.

Федор Атаманыч крякнул с досады и завел сладкую кленовую ложечку в глиняную, красными цветами размалеванную чашку, а чашка была полна пшенной каши, столь густо сдобренной коровьим маслом, что на потолке отсветом лежал-дрожал золотой обруч.

Пшенную кашу Ванюшка любил поболе синих камушков. А если кашу запивать холодным, прямо из погреба, вечернего надоя, молоком, чтоб зубы поламывало, — ради такого удовольствия

Ванюшка всегда был готов исполнить любую просьбу. И вот поди ж ты!

— Дурачок ты у меня, что ли? — сокрушался Федор Атаманыч. — Ну, ладно бы у простого лешего сын дубина, а то ведь у самого атамана. Стыд! Горько мне, Ванюшка. А каши такой, как уйдешь из леса, тебе вовек не едать!

— И не надо! — взъярился в углу Ванюшка. — На мне волосы вон как растут! Я уже большой леший. Хочу — в лесу живу, хочу — в деревне, в домовых. И выпусти меня из угла, не то сам выйду!

— Что?! — встал Федор Атаманыч, постоял и сел. — Эх, Ванька! Малыш ты еще! Лесной леший — помещик, его побаиваются. А домовой — холоп, им помыкают. Весь век горе крестьянское будешь горевать.

— Так я ж к Емельяну в избу иду. Он мужик богатый.

— Богат да жаден. Черт с тобой! Ступай к своей Анюте, да смотри у меня: не убережешь дома — пощады не жди. В болото загоню. Будешь водяному сети дырявые штопать.

Ванюшка помнил судьбу можарских домовых. Обрили их — и в болото, в тину, дурными голосами орать, заблудших людей от колдобин отпугивать. А все одно, обрадовался Ванюшка, выскочил из угла, кинулся к Федору Атаманычу.

— Благодарю, батюшка! — На левой пяточке повернулся и — под печкой в новом доме Емельяна.

Анюта как раз огонь в печи раздувала. Дровишки попались сырые, дым глаза ест.

Увидел Ванюшка девичью слезу, тепло у него стало в груди, вздохнул он, и ровное пламя взвилось над дровишками, и в трубе загудело, запело, угольки полетели звездочками, потрескивая.

«Чудно! — подумалось Анюте. — Угольки трещат, точно бревна от мороза в Крещенье».

Вспомнился Анюте Ванюшка-леший, видение вспомнилось.

— Ты что, спишь? — это подошел к печи Емельян. Он уже был умыт и причесан. — Шевелись, Анюта. Кони поедят овса — и поеду.

— С Богом! — сказала Анюта. — Огонь разгорелся. На таком огне каша быстро сварится.

— Ну и хорошо! — Емельян был взволнован и ласков. Как-никак отправлялся он с возом горшков и кринок на первый свой торг. Зашумишь — удачу не ровен час спугнешь.

2

Первый свой товар Емельян повез в Сараи. Не ради прибыли — там, кроме Емельяна, горшечники будут, — а посмотреть, как идут торги у других. Сколько запрашивают, за сколько отдают. Десяти верст от Можар не отъехал — Шишка навстречу.

— Куда, мужик, путь держишь?

— На базар.

— Хороши горшки?

— Старался.

— Хороший горшок звенеть должен. А ну, слазь с телеги да колоти горшки, а

я послушаю, как они звенят.

Слез Емельян с телеги. Взял горшок, вдарил о колесо — вдребезги.

— Давай-давай! — кричит разбойник.

Емельян взял второй горшок. Хлоп!

— Так их! — развеселился Шишка. — А ну смелей!

И пошел Емельян колотить свой товарец. Все разбил, до последнего горшка.

— Молодец! — похвалил Шишка. — Сколько твой товар стоит?

— Три рубля.

— Три рубля? — Достал Шишка из-за пазухи монету. — Горшки-то сам делал?

— Сам.

— Ну, тогда ты еще наделаешь. А за потеху вот тебе алтын. Довольно будет?

— Довольно.

— Ты бы хоть поклонился, темный человек!

Поклонился Емельян разбойнику. Захохотал Шишка.

— Езжай домой, мужик! Отпускаю!

Развернул подводу Емельян. Прыгнул в телегу. Завыл на лошадь белугой и пошел кнутом ее полосовать. Грохотала телега всеми четырьмя колесами, скакало эхо по лесу. Била дрожь Емельяна, так била, что не увидел овражка впереди.

Хрустнуло, дернуло, и полетел Емельян кувырком. Летел и радовался — живехонек!

3

Телегу бросил. Выпряг коня и повел его, хромого, под уздцы. У коня пена с губ, весь в мыле. Не переломись телега — загнал бы до смерти.

Глядя на коня, самому захотелось пить. Так захотелось, что страх забыл. Свернул с дороги к Веселому ключу.

Вода в ключе светлая, холодная. Припал Емельян с одного бережка, а конь с другого. Не оторваться от воды, да коня жалко: не опился бы. Привязал Емельян коня к ближайшей сосенке, подошел опять к Веселому ключу. Зачерпнул воды, умылся. Совсем в себя пришел.

Алтын за воз горшков — не велика прибыль. Да и не так уж мала. Сам жив, конь цел. А горшки будут.

Наклонился Емельян над водой, чтоб напоследок попить, — серебро будто кинулось в глаза. Протер — точно. Лежит на дне ключа серебряная палочка, гривна новгородская. Перекрестился для верности Емельян и, рукавов не засучивая, в воду. Ухватил!

Пошарил рукой по дну — еще гривна, а потом Емельян залез в воду с ногами и давай серебро таскать. Как во сне, когда всю ночь денежки собираешь. Только сны-то денежные к слезам, а явь — спрашивай, к чему!

Таскал Емельян серебряную рыбку из холодного ключа, таскал и смеялся вслух потихоньку:

— Эх, Шишка! Алтын — за воз горшков. А Бог вон сколько дал! Только Бог ли? А кто бы ни был! Была теперь не была! Заживем!

Смеялся Емельян, и старый конь его, у сосны стоя, скалил желтые зубы, как дьявол. Чуял — скоро на дворе у хозяина много будет коней.

Глава четвертая

1

Золотые срубы сохли на солнышке. От сосновой щепы дух стоял теплый и свежий, как после короткой сильной грозы.