Разбуди меня рано [Рассказы, повесть]
Шрифт:
Усталости как не бывало, забыты хозяйственные сумки и сетки, сняты платки, и тела неподвижны, не шелохнутся. Они ждут…
Николай Андреевич, волнуясь, медленно, словно не решаясь, заговорил, и с каждым словом все глубже и яснее до него доходил смысл того, что он говорил. Половину своей жизни Николай Андреевич посвятил творчеству Грибоедова, но никогда, даже в самые счастливые дни, он не чувствовал такого вдохновения, какое испытывал сейчас, здесь, в одном из уголков бывшей церкви святого Мартина.
«Отчего бы это?» — подумал Николай Андреевич, когда спустя два часа он ехал на такси
Еще сильнее он убедился в этом, когда переступил порог квартиры и когда навстречу ему вышла из комнаты жена.
— Да, они тоже смотрели так, — сказал он, глядя в лицо жены.
— О чем ты, Коля? — улыбаясь, спросила жена.
— Сейчас, Надя, я тебе все расскажу, все.
— Ты голоден, Коля. Ты поужинай.
— Нет, это потом. Сначала ты послушай.
И, усадив жену в кресло, Николай Андреевич рассказал ей все, что было с ним сегодня, а когда поведал о женщинах, которых встретил в бывшей церкви святого Мартина, он, помолчав, спросил:
— Отчего бы это? Ты не знаешь, Надя?
Старый дурак
С Илларионом Петровичем случилось то, чего он никак не ожидал, — он заблудился.
Подвела самая обыкновенная жадность. Зачем ему нужно было углубляться туда, где не было даже тропинок, где была одна лишь высокая, густая трава да березы, стройные и высокие, и все такие одинаковые, что куда ни пойди, все одно и то же, будто нарочно придумано природой это глухое, заброшенное место.
Заманило оно Иллариона Петровича белыми грибами. Куда ни глянь — торчит, крупный, упругий здоровяк. Приятно в руках подержать, не терпится понюхать: запах пряный, слегка отдающий плесенью и прелью березовых листьев. И хоть бы один червивый.
Иллариону Петровичу некогда разогнуть спину: только успевай срезать. Срезал один, а под ногой еще один торчит, а там уже и другой дожидается. Корзина глубокая, места много, а поди же — не прошло и часа, а уже поскрипывает ручка от приятной тяжести. Приходится корзину ставить на землю, чтоб удобнее было срезать гриб под самый корень.
Пора бы остановиться, передохнуть, испить воды из фляжки, которую пришлось вынуть из корзины и прикрепить к ременному поясу. Но не оставлять же без внимания хотя бы вон тот гриб — уже по выбору начинает брать грибы Илларион Петрович, — если есть еще свободное местечко в корзине.
Да, за два года, как вышел Илларион Петрович на пенсию и пристрастился к грибным путешествиям, не выпадало ему такой удачи. Вот ахнет Антонина, всплеснет руками, затопчется, как наседка, возле корзины, а потом надолго утихнет. Только будет слышать Илларион Петрович, вытянувшись на кровати и закрыв глаза, мягкий всплеск брошенного в таз с водой очищенного гриба. И, уже предчувствуя, что так оно и будет, Илларион Петрович поторапливается, и наконец, поставив на пень с верхом наполненную грибами корзину, он разгибает спину, трет руками поясницу, потягивается. Боль утихает, опускается в ноги.
Илларион Петрович
Он прошел метров сто и вдруг понял, что движется совсем в противоположную сторону. Он повернул обратно и, пройдя еще немного, остановился, поглядел на солнце и направился чуть левее, стараясь идти так, чтоб солнце оставалось у него за спиной. Он постоянно оглядывался назад, и каждый раз, когда он оглядывался, солнце было не там, где оно должно было быть, приходилось делать повороты то вправо, то влево, и таким образом Илларион Петрович шел до тех пор, пока не понял окончательно, что заблудился.
Кругом были все те же березы и все та же трава, и никакого впереди просвета не намечалось.
«Куда же идти?» — подумал Илларион Петрович, и, пугаясь того, что он может ни за что пропасть в этом лесу, он пошел напрямик с единственной надеждой на то, что куда-нибудь он должен все-таки выйти.
Пот катился градом с его гладкого лица, ветки били по плечам, по рукам, по шее, вся вода давно была выпита, нечем было смочить ссохшиеся губы, корзина оттягивала руку, ноги наливались свинцом, спотыкались о корни, дышать было все труднее, но Илларион Петрович не останавливался, шел все дальше и дальше, вглядываясь слезящимися глазами вперед, туда, где должна быть дорога.
Сколько он так шел — час или два, Илларион Петрович не мог сказать, время для него как бы остановилось.
На человека он наткнулся совсем неожиданно. Он прошел бы мимо, если бы под ногами того человека не хрустнула ветка. Илларион Петрович побежал навстречу. Кажется, он впервые в жизни нуждался в чужой помощи. Обычно люди нуждались в нем, бывшем начальнике участка.
— Подожди, уважаемый! — кричит Илларион Петрович. Он будто боится того, что человек этот может исчезнуть, затеряться. Он подбегает, трогает за рукав, хочет лишний раз убедиться в том, что это ему не кажется, что это на самом деле то, что может ему помочь.
Человек небрит, зарос густой щетиной, лицо в крупных морщинах, волосы короткие, торчат, как сосновые иголки, и одет он как-то небрежно, наспех. В его руках топор и веревка, и непонятно, зачем он оказался здесь.
Человек выпрямляется и смотрит пристально, с прищуром, на Иллариона Петровича. А тот, не глядя в лицо незнакомца, спешит поведать о своей беде, умоляет:
— Подскажи, пожалуйста. Век благодарить буду.
— Откуда вы?
— Мне бы в Петровку попасть. Деревня такая есть. Там еще речка протекает.
— Далековато забрались.
— Вы уж укажите, куда идти, а я как-нибудь сам.
— Самому не дойти.
И тогда Илларион Петрович заглядывает в лицо спасителя, просит:
— Проводите немного. Век буду… — И, не договорив, застывает на месте.
— Пойдемте, ну что вы?
У Иллариона Петровича все оборвалось. Ему показалось, что он уже где-то встречал этого человека и что с ним связано что-то неприятное.
«Вспоминай же, старый дурак, вспоминай», — шептал он самому себе.