Разгадай Москву. Десять исторических экскурсий по российской столице

Васькин Александр Анатольевич

Корней Чуковский

Однако не следует думать, что детские стихи были своеобразной отдушиной, куда влияние советской цензуры не распространялось. Нападки на Чуковского начались еще в 1920-е годы, особенно невзлюбила его Крупская, которая, работая после смерти Ленина в Наркомпросе, постоянно критиковала и нападала на писателя и на его детские стихи. А творчество его и вовсе обозвали «чуковщиной». Вот, например, резолюция общего собрания родителей Кремлевского детсада: «Чуковский и его единомышленники дали много детских книг, но мы за 11 лет не знаем у них ни одной современной книги, в их книгах не затронуто ни одной советской темы, ни одна книга не будит в ребенке социальных чувств, коллективных устремлений. Наоборот, у

Чуковского и его соратников мы знаем книги, развивающие суеверие и страхи (“Бармалей”, “Мойдодыр”, “Чудо-дерево”), восхваляющие мещанство и кулацкое накопление (“Муха-цокотуха”, “Домок”), дающие неправильные представления о мире животных и насекомых (“Крокодил” и “Тараканище”)».

Но кроме Крупской и родителей Кремлевского детсада было кому травить Чуковского. Детишки из этого садика подросли и вслед за своими папами и мамами принялись шерстить творчество «дедушки Корнея». Но это уже были не детские шалости. В результате доносов публичному разгрому подверглись две последние сказки Чуковского «Одолеем Бармалея» (1943) и «Бибигон» (1945). Поэтому они и стали последними в творчестве писателя, которое он обращал к детям. Чуковского вынудили уйти из детской литературы. Одну только его книгу «От двух до пяти» не издавали полтора десятка лет! Что уж говорить об издании стихов и сказок. Несмотря на это, Чуковский много переводился и издавался за рубежом. Он любил вспоминать, какие казусы происходили иногда с переводами его некоторых стихов, например, когда «Бедный крокодил жабу проглотил» перевели как «Бедный крокодил позабыл, как улыбаться».

Во внешности Корнея Ивановича было и вправду что-то общее с генералом де Голлем – президентом Франции, что заметил Константин Ваншенкин:

Он был носатый, стройный, старый,Овеянный военной славой,Которой не забыли вы.И в то же время не старик.Не тень из прошлого, вернее.Де Голль напоминал КорнеяИвановича в тот миг.

Чуковский был довольно остроумным человеком. Как-то еще до войны пришел к нему в гости писатель Виктор Некрасов. В прихожей его спросили, как доложить: «Доложите, что пришел Некрасов». Из комнаты рядом с прихожей раздался веселый молодой хохот. «Неправда, неправда… Некрасов давно умер. Это я знаю точно. – И опять хохот. – А ну-ка введите этого самозванца». Некрасову запомнились, конечно, нос, веселый рот и еще более веселые озорные глаза Чуковского.

Все, кто когда-либо интересовался творчеством Чуковского, знают, что у него была дача в Переделкине, в котором жили многие популярные писатели и где сам Корней Иванович организовал для детей библиотеку. «Самой экзотической фигурой писательского поселка был Корней Чуковский, – вспоминала современница. – Когда его, как и Ахматову, наградили Оксфордской ученой степенью доктора, Корней Иванович щеголял в пурпурной мантии, как в халате, по всему Переделкину. Однажды Чуковский незвано явился с тремя дамами в гости ко Льву Кассилю. Двум спутницам он вдруг сказал: “Я не знаю, зачем вы со мной пришли. Вам лучше уйти”. Те обиделись и ушли. Третьей он разрешил: “Вы иностранка, вам можно остаться”. Зашедшему незадолго до этого к Кассилю и сидевшему за столом Аркадию Райкину он сказал: “Вы очень нравитесь моей кухарке. Правда, вкус у нее соответствующий”. Попрощавшись, со значением отметил: “Я ворвался сюда, как светлый луч в темное царство”». Эта пурпурная мантия до сих пор хранится в теперь уже литературном музее Чуковского в Переделкине.

Драматург Евгений Шварц в 1922 году работал секретарем у Чуковского и составил отнюдь не детский, порою отталкивающий портрет писателя. «Человек этот был окружен как бы вихрями, делающими жизнь вблизи него почти невозможной. Находиться в его пределах в естественной позе было невозможно, – как ураган в пустыне. Кроме того, был он в отдаленном родстве с анчаром, так что поднимаемые им вихри не лишены были яда. Я, цепляясь за землю, стараясь не щуриться и не показывать, что песок скрипит у меня на зубах, скрывая от себя трудность и неестественность своего положения, я пытался привиться там, где ничего не могло расти. У Корнея Ивановича не было друзей и близких. Он бушевал в одиночестве без настоящего пути, без настоящего языка, без любви, с силой, не находящей настоящего, равного себе выражения, и поэтому – недоброй. По трудоспособности трудно было найти ему равного. Но какой это был мучительный труд! На столе у него лежало не менее двух-трех-четырех работ одновременно. Он страдал бессонницей. Спал урывками. Отделившись от семьи проходной комнатой, он часов с трех ночи бросался из одной работы в другую с одинаковой силой и с отчаянием и восторгом.

…Иногда выбегал он из дома и обегал квартал, широко размахивая руками и глядя так, словно тонет, своими особенными серыми

глазами. И весь он был особенный – нос большой, рот маленький, но толстогубый, все неправильно, а красиво. Лицо должно бы казаться грубоватым, а выглядит миловидным, молодым, несмотря на седые волосы. На улице на него оглядывались, но без осуждения. Он скорее нравился ростом, свободой движения, и в его беспокойстве было что угодно, но не слабость, не страх. Он людей ненавидел, но не боялся, и это не вызывало осуждения и желания укусить у встречных и окружающих. Я приходил по его приказу рано, часов в восемь. Я в своем обожании литературы угадывал каждое выражение его томных глаз. Показывая руками, что он приветствует меня, прижимая их к сердцу, касаясь пальцами ковра в поясном поклоне, он глядел на меня, прищурив один свой серый прекрасный глаз, надув свои грубые губы, – с ненавистью. Я не слишком обижался, точнее, не обижался совсем. Ненависть этого рода вдруг вспыхивала в нем и к Коле – первенцу его, и к Лиде, и изредка к Бобе, и никогда к Муре (здесь перечислены дети Чуковского. – А.В.), к младшей. По отношению к Марии Борисовне (жена Чуковского – А.В.) не могу ее припомнить. Она часто спорила на равных правах, тут шли счеты, в которые я боялся вникать. Но нас он часто обдавал этой неприязнью. И он спешил дать мне поручение, чтоб избавиться от меня… И вместе с тем какая-то сила, внушающая уважение, все время угадывалась в нем. Маршак сказал однажды: “Он не комнатный человек”». Чуковский не слишком жаловал своего коллегу Самуила Маршака, также обращавшегося к детской аудитории. Говорили, что он его не любил, но не больше, чем родного сына Николая. В 1934 году проходил Первый съезд советских писателей, участников его позвали на прием в Кремль, а Чуковского забыли. Узнав, что Маршак был на приеме, Чуковский сразил его наповал: «Да, да, Самуил Яковлевич, я так был рад за вас, вы так этого добивались!» Вся литературная Москва повторяла эту фразу. А про «Мистера Твистера» Маршака Чуковский зло сказал Хармсу так: «Прочтите! Это такое мастерство, при котором и таланта не надо! А есть такие куски, где ни мастерства, ни таланта – “сверху над вами индус, снизу под вами зулус” – и все-таки замечательно!»

Дети Чуковского – Лидия и Николай (переводчик «Робинзона Крузо») – унаследовали тягу к перу от отца, испытав на себе при этом все сложности его противоречивого характера. Во время войны Корней Иванович получил письмо от невестки, в котором она просила помочь своему мужу и сыну Чуковского Николаю – он сидел без работы, рисковал жизнью без всякой пользы. Чуковский мог бы похлопотать в Союзе писателей, чтобы сына перевели в другое место. Но когда он прочитал письмо, реакция его была неожиданной, лицо исказилось от ненависти: «Вот они, герои. Мой Николай напел супруге, что находится на волосок от смерти, – и она пишет: “Спасите его, помогите ему”. А он там в тылу наслаждается жизнью!» Так что к Маршаку он все же относился лучше.

Евгений Шварц сравнивал двух Чуковских – 1920-х и 1950-х годов, молодого и семидесятилетнего: «Оглянувшись, я увидел стоящего позади кресел Чуковского, стройного, седого, все с тем же свежим, особенным топорным и нежным лицом. Конечно, он постарел, но и я тоже, и дистанция между нами тем самым сохранилась прежняя. Он не казался мне стариком. Все теми же нарочито широкими движениями своих длинных рук приветствовал он знакомых, сидящих в зале, пожимая правую левой, прижимая обе к сердцу. Я пробрался к нему. Сначала на меня так и дохнуло воздухом двадцатых годов. Чуковский был весел. Но прошло пять минут, и я угадал, что он встревожен, все у него в душе напряжено, что он один, как всегда, как белый волк. Снова на меня пахнуло веселым духом первых дней детской литературы».

Веселый дух первых дней советской литературы, как мы помним, сменился вскоре спертой, невыносимой атмосферой всевластной цензуры. Но и помимо искусственных трудностей, которые создавала Чуковскому советская власть, были у него и другие причины проявлять те или иные качества, которые Шварцу кажутся неестественными для детского писателя. «Дали Мурочке тетрадь, стала Мура рисовать» – кому не известны эти строки. А между тем любимая дочь писателя Мурочка умерла в 1931 году у него на руках. В 1937 году арестовали, а затем расстреляли его зятя, мужа другой его дочери – Лидии, физика-теоретика М. П. Бронштейна. Погиб в начале войны и младший сын писателя Борис, ушедший добровольцем в московское ополчение.

Году в 1929-м советские власти возжелали возвращения на родину Ильи Ефимовича Репина. Чуковского попросили поговорить об этом с художником, который жил тогда в Финляндии, в своих Пенатах. Когда-то и сам Чуковский обитал там, а Репин писал его портрет. Корней Иванович приехал от Репина ни с чем. Он сказал, что, несмотря на уговоры, Илья Ефимович переезжать на постоянное жительство в СССР отказался. Прошло много лет. Стали известны дневниковые записи Репина. Вот что он написал о визите Чуковского: «Приезжал Корней. Уговаривал не возвращаться».