Разговор с незнакомкой

Иванов Николай Федорович

Выгрузились на рассвете в небольшом приенисейском городке Краснотуранске. Снесли в большую кучу весь свой походный скарб: палатки и причиндалы к ним, кухню, продовольствие. Дальше двинулись вдоль Енисея на грузовиках. Первым из многочисленных населенных пунктов, где довелось нам поработать в ту пору, была деревушка Николаевка, вросшая в живописном месте в берег Енисея, почти вклинившаяся в тайгу. Рядом с ней нам предстояло построить поселок для нового совхоза. Тут мы и обосновались.

В первое время очень непривычны для нас были зной, сибирская дневная жара. И резкое похолодание вечерами, весьма ощутимое в походных палатках. И еще поразила необычайная, ледяная в такую-то жару, вода в Енисее. И быстрина — быстрое, какое-то шальное течение реки. Нет, наша Волга смирнее, покладистей. И все же купались мы каждый день, несмотря ни на что. А вечерами после работы заходили по колено в воду и намыливались с ног до

головы едко пахнущим хозяйственным мылом. Тут была и ванная и душевая — все сразу. А вот в парилку, в деревенскую черную баню нас приглашали местные старожилы, бородатые и седые, но еще крепкие и жилистые, что вековые дубы, старики. Они точно обратили нас в другую веру. И когда мы сами себе построили баню, — кирпичную и довольно просторную, со всеми положенными атрибутами к ней, — мало кто мог отказать себе в удовольствии пойти к дедам, окунуться в полумрак низенькой, не выше среднего человеческого роста, каморки, надышаться ароматом разомлевшей сосны, дубовых листьев, крепкого пара и смолы. А потом… Потом частенько бывал такой десерт, что в городе и не приснится. Сибирский чай! Чай до семи потов, из двух самоваров сразу. Поскольку за стол усаживалось по десять человек и больше. Чай в палисаде, под огромным раскидистым кедром. Чай с сибирским, темным и густым, тягучим медом, с черемуховым терпким вареньем, вяжущим язык, под долгие разговоры, под музыку чуть глуховатых певучих дедовских голосов. Это так и называлось у нас — «пойти к дедам». Нельзя сказать, чтобы мы злоупотребляли их гостеприимством, старались ходить не чаще раза в неделю, но всегда это было как праздник.

Каждое наше утро начиналось с развода, как в армии. И командиром к нашему отряду был приставлен только что уволенный в запас сержант Коля Филатов, крепкий, ладно сложенный и всегда подтянутый парень, наш земляк. Само собой, и дисциплина в отряде походила на армейскую. Поднимались в шесть утра. Зарядка, моционы, завтрак, прочие личные дела, а без четверти восемь — развод на площадке возле клуба. Столько-то человек на строительство фермы, столько мостить дорогу к центральной усадьбе. Остальные — в поле. Копнить, стоговать, заготавливать силос из кукурузной ботвы.

Отряд наш постепенно разрастался. Прибывала молодежь из разных концов страны. Вчерашние десятиклассники, как мы, демобилизованные солдаты, специалисты из школ механизации, хлеборобы Центральной России, Украины, Кубани, Белоруссии. Вскоре мы разбились на бригады. Нашим бригадиром по-прежнему оставался Николай.

Дружил я тогда в основном с Сережкой Смирновым. Жили мы с детства в соседствующих домах. Так как-то и повелось, что все школьные годы были неразлучны. Так случилось, что мы и в армию-то с целины вместе с ним попали — в одно подразделение. Да мы и сейчас недалеко друг от друга — минут двадцать пять по прямой на метро, без пересадок. А вот встречаемся не часто, не так, как прежде. Почему? Трудно сказать. У каждого свое, свой мир, свой, так сказать, образ жизни. Да и стареем, наверное.

Прибыла однажды со станции колонна новеньких, сияющих свежей краской, украшенных хвоей грузовиков. Машины моментально распределили по районам. Большая часть попала на уборочную. А один «газик» временно оставили при нашей бригаде. Подвозить щебень и песок для строительства дороги, стройматериалы для будущей фермы и больницы. И поселился вместе с нами водитель его, Ванюшка Фомин, симпатичный, бравый парняга, тоже только что из армии, получивший направление на целину прямо из части. Родом он был из-под Рязани и страстно любил рассказывать о родных краях. И почему-то больше всего рассказывал мне, чем я заслужил такую доверительность — не могу объяснить. Бывало, присядем на крутом берегу Енисея, разложим костерок, и его не унять. Долго, до глубокой ночи, слушаю я про зори на Оке, про Мещерские озера, про сады на Рязанщине, про табуны долгогривых рысаков, что гонял Иван со своими сверстниками в ночное. Иногда под влиянием его рассказов я читал ему стихи его великого земляка. Он знал некоторые стихи Есенина, по-своему, конечно, гордился, что довелось ему родиться неподалеку от Константинова, однако не переставал удивляться, что я могу вот так вот «напропалую шпарить без остановки». И кто знает, может быть, во время наших долгих разговоров он заново открывал для себя Есенина.

Ранним утром мы катили с ним по сибирским ухабистым дорогам километров за пятьдесят от деревни, на карьер. Грузились щебнем или песком и возвращались назад. Шоферил он лихо. Дух порою захватывало, когда мы неслись по серпантину над енисейскими кручами. И стал он понемногу приобщать меня к шоферскому делу. То ли в знак особого расположения ко мне, то ли в благодарность за мои рассказы. А рассказывал я ему немало. И по литературе, и по истории государства нашего, и про театр, про кино. Видно, тоже мне выговориться хотелось

перед верным человеком. А слушать он любил и умел. Беседы наши загорались стихийно, вроде бы ни с чего. Уезжали мы после работы в степь, в безлюдное место. Там под наблюдением Ивана делал я несколько кругов на его «газике», потом садились мы на огромную каменную плиту, которых там было превеликое множество, закуривали. Глядя на эти надмогильные древние плиты, гигантские камни-валуны, невесть как: оказавшиеся здесь, на курганы, я спрашивал, знает ли он что-нибудь о жизни скифов. Поговорив о скифах, я вдруг переходил к Блоку, читал ему и «Скифов» и «Незнакомку». Глядя на крупные, мерцающие ледяным огнем звезды сибирского неба, я вдруг вспоминал строчки и уже не мог удержаться, не мог не прочесть ему «Среди миров в мерцании светил одной Звезды я повторяю имя…». Только потом я понял, как ждал он наших вечеров, наших разговоров, как тянулся к прекрасному, как хотел больше знать. А поучиться ему не довелось. После семилетки пришлось идти работать, чтобы помогать растить матери брата и сестру — военную поросль.

Чем дальше, тем больше привязывались мы с Иваном друг к другу. Но к осени мы закончили строить дорогу. Ивана перебросили на другой участок. Стал он возить, как и другие шоферы, с полевого стана на элеватор зерно. И жить ему пришлось там, где базировалась колонна, в поселке Новое Свинино, километров за тридцать от нас. Однако не было, наверное, дня, чтобы не навещал он меня. Хоть на часок в конце дня, а то и ночью завернет в Николаевку. Посидим мы у палатки, покурим. И потом долго-долго видны острые клинки света от фар его машины, уносящейся степью, мимо курганов…

В конце сентября и нас бросили на зерно — на прорыв, как тогда говорили. Снова мы оказались рядом с Иваном. И работать зачастую доводилось в паре. Вооружались металлическими совками для погрузки зерна и катили по утрам на ток. А оттуда была у нас дальняя дорога, порой за один рейс и по сто километров накручивали — в Абакан, Минусинск, Ширу, где были крупные элеваторы и зернохранилища. Нередко с нами ездил и кто-нибудь третий. Чаще это был все тот же Сережка. Иногда Володька Зыков, тоже мой односельчанин, почему-то перекрестивший себя к десятому классу в Вольдемара. Случалось, у нас выдавались редкие выходные. А досуг наш целинный не отличался разнообразием. Главным образом — кино. Да поездки на стадион в Краснотуранск, на матчи какого-нибудь местного «Тракториста» с «Речником». Я-то не горазд был ездить на эти матчи, оставался в палатке, читал. А Ивану поневоле приходилось ездить. Грузовичок его использовали и в качестве пассажирского транспорта.

Однажды Иван, приехав из Краснотуранска, не подошел по обыкновению ко мне. Не хлопнул привычно по плечу. Не спросил, как прежде: «Ну и как она, отшельная жизнь?» Так он всегда подшучивал над моим добровольным дежурством в палаточном городке. Ушел в тот вечер Иван на берег Енисея и просидел там до глубокой ночи. В недоумении я долго не мог заснуть тогда. Все ждал его…

Когда Александр Дмитриевич вышел во двор, крепко подморозило. Под тусклым светом неоновых фонарей снег по обочинам тротуара казался голубым. Под ногами подрагивали тени примороженных тополей.

У троллейбусного кольца, как всегда, толпился народ. Александр Дмитриевич, минуя остановку, пересек маленький сквер и вошел в булочную. Взял по привычке себе половину ржаного кирпича и стал отыскивать в хлебных ячейках любимый свой круглый калач. Когда подошел к кассе, боковым зрением увидел, что открылась входная дверь, может быть, даже не увидел, а услышал, как колыхнулся воздух, машинально повернулся и… встретился взглядом с Незнакомкой. Она замерла на мгновение, придерживая за собой дверь, и показалось ему, что глаза ее в легком, едва уловимом прищуре, улыбнулись ему. Пока он расплачивался за хлеб, пока укладывал его в портфель, успел увидеть, как Незнакомка взяла с полки такую же, как у него, половину ржаного кирпича и вдоль металлического барьерчика стала продвигаться к кассе.

«Бог ты мой, вполне может статься, что у каждого из нас по половинке одного целого хлеба». Он хотел подождать ее, сказать ей об этом, скаламбурить как-то над этим, чтобы таким образом найти повод для дальнейшего разговора, для знакомства. Но нет, какая-то сила толкнула его к выходу. Дверь резко захлопнулась за ним, и он, не оглядываясь, пошел к остановке. Через две минуты он снова увидел ее. Она проходила рядом, в двух-трех десятках метров от кольца. На остановке ярко горели светильники, и он смог разглядеть темную меховую шубку, ладно сидевшую на ней, и тонкой белой вязки полушалок, ниспадающий концами ей на плечи. Она пересекла сквер и медленным, размеренным шагом пошла в сторону дома, в комнату на чердаке, что хранила еще, наверное, его дыхание. Скрежеща и разбрасывая влажными дугами фиолетовые искры, нехотя разворачивался по кругу троллейбус.