Разговор с незнакомкой
Шрифт:
— Ага!
— А в комсомол когда вступать будешь?
— В день своего рождения.
— Ух ты! Вот это — молодец. Я тоже в свой день, — и в пионеры, и в комсомол… — Александр Дмитриевич привлек к себе девочку, поцеловал в раскрасневшуюся огненную щеку и из-за плеча ее увидел приближающуюся к ним машину с зеленым сигнальным фонариком на ветровом стекле.
Он замедлил шаг и остановился у дерева. Из-под густой кроны доносился непонятный гул, точно негромкий мерный голос слаженного хора плыл откуда-то издалека, щемя и обволакивая душу медленной истомой. Александр Дмитриевич наклонил голову и шагнул под навес ветвей. И сразу же оказался будто под пологом, сотканным из розово-перламутровых
— Так хорошо? — спросила, улыбнувшись.
Александр Дмитриевич стоял неподвижно, онемев, и смотрел на нее на расстоянии.
— Ну, отвечайте же наконец, — настаивала она. — И подойдите ближе, какой вы странный!
Александр Дмитриевич силился что-то сказать, откликнуться и не мог повернуть язык. И тут позади нее из-за деревьев раздался чей-то негромкий голос, кто-то позвал ее.
— Я сейчас вернусь, — обронила она и исчезла.
Он долго стоял, потрясенный тем, что наконец услышал ее звонкий, чистый и, оказывается, до боли знакомый голос. Стоял и ждал. Она не возвращалась. Он торопил, торопил ее мысленно, а она не шла. Он решил прочесть ей стихи. Это же естественно, думал он, они для нее написаны, ей принадлежат. И мысленно стал проговаривать строфы:
Еще не сказано ни слова — Такие близкие уже. И отсвет неба голубого Прошелся по моей душе.И далее, строфу за строфой в страшном напряжении шептали его губы, он ждал ее и в то же время боялся, что растеряется, пропустит что-то важное, лучшее, на его взгляд. И вот уже он дошел до последней строфы:
Пусть мы с тобой не будем ближе, Моя последняя заря, — Тебя я видел…И вдруг он запнулся. «Тебя я видел…» — шептали губы. «Тебя я видел…» Потерялась, забылась строка — то, чего он боялся. Он мучительно искал ее и все повторял и повторял предшествующую строку. И вдруг — точно отсверк молнии в темном окне, точно мгновенное избавление от боли. «Голос! Голос слышал!» И он прочел, почти прокричал заключительную строфу:
Пусть мы с тобой не будем ближе, Моя последняя заря, — Тебя я видел, Голос слышал — И значит, прожил жизнь не зря! [1]И проснулся от звука собственного голоса. И от озноба. В открытую форточку тянуло сырым холодным воздухом.
Александр Дмитриевич поднялся, прикрыл распахнувшуюся створку, включил ночник и записал на уголке вечерней газеты все еще звучавшую в сознании строфу. Затем набросил халат, вытряхнул из пачки сигарету и подошел к окну. Внизу, под балконом, мела поземка. Вдоль кромки тротуара протянулась длинная извилистая кайма снежной крупы. «А ведь последняя зимняя ночь, — подумал он. —
1
Стихи И. Савельева.
На «пятаке» шумел горячий спор. Незаметно собралось десятка полтора человек. Сначала разговор шел о новой, северной поэме Руденко. Кричали. Из-за двери выглянула вальяжная буфетчица, цыкнула на крикунов. Как ни странно, это подействовало, о поэме тут же забыли, заговорили о поэзии вообще. Александр Дмитриевич, не вмешиваясь в разговор, стоял прислонившись к автомату с газировкой, курил. Страсти на «пятаке» стали вновь разгораться, когда Александр Дмитриевич почувствовал, что его кто-то тронул за локоть. Обернулся — Светочка-машинистка.
— К вам пришли, — пискнула она, хлопнув длинными сизыми ресницами, и проскользнула в буфет.
Александр Дмитриевич вздохнул, покидая импровизированный форум, и направился к лифту.
Возле отдела его ждали двое. Невысокому, юркому старичку с пухлым портфелем, постоянному автору журнала, Александр Дмитриевич передал на доработку рукопись, заставив расписаться в редакционном гроссбухе. Второго пригласил в кабинет. Мужчина средних лет в темном, наглухо застегнутом пальто никак не прореагировал на предложенный ему стул, стоял в дверях, нервно мял серую суконную кепку в руках, напряженно улыбался.
Александр Дмитриевич еще раз тщетно предложил ему сесть и поднялся из-за стола сам.
— Ну, хорошо. Слушаю вас.
— Дак я… — мужчина замялся, не вдохнул, а, пожалуй, сглотнул порцию воздуха, отчего крупный кадык его подернулся снизу вверх. — За подмогой, за помощью к вам, одним словом.
— Слушаю вас.
— Такое тут дело… — мужчина опять умолк, пытаясь ногтем большого пальца сковырнуть что-то с козырька смятой кепки.
— Да вы смелее, — поторопил Александр Дмитриевич. — Вы по поводу рукописи? Она была в нашем отделе?
— Ни в коем разе. Жинка у меня, жена, одним словом… ушла.
— То есть?..
— А то и есть… В командировке я был, в Таганроге. А сердце-то чуяло, как знал, домой торопился. Приезжаю, а ее и нет.
— Понимаете… — Александр Дмитриевич развел руками. — Вы попали в отдел…
— Да ты послушай, послушай, браток, — испуганно перебил его мужчина. — Может быть, пропечатать надо или как… Не пьющий я, одним словом, не курю третий год, заработок в норме — что надо еще бабе, а, браточек?
Александр Дмитриевич в растерянности слушал, лихорадочно соображая, что можно предпринять, чем помочь человеку или как помягче, осторожнее объяснить, что не может, не в силах помочь он ему. А мужчина говорил и говорил, точно боясь, что его перебьют, не выслушают:
— Ежли б просто ушла, ушла — и все тут. А она… к Мишке ушла, одним словом, к дружку моему.
«И Паши, как на грех, нет сегодня», — сокрушенно подумал Александр Дмитриевич.
— Давно, видно, у них… да разве мог я скумекать, чтоб дружок… Да это ж, одним словом… — мужчина умолк, потупившись, рассматривал зажатую в толстых узловатых пальцах кепку.
«Здесь нужна Лиля, — осенило Александра Дмитриевича. — Только она, и никто другой». Лилия Васильевна, заведующая отделом писем, была палочкой-выручалочкой в редакции, ангелом-хранителем каждого из ее отделов. Только к ней шли в сложных, щекотливых иногда ситуациях — и она выручала. Кто знает, что было тому порукой. Жизненный опыт ли (до пенсии ей оставалось два шага) или солидный журналистский стаж, ведь только в их редакции она проработала около четверти века. Тем не менее ее участие, ее страстные хлопоты, ее неравнодушие, наконец, делали порой чудеса. Человек, обратившийся в редакцию, получал квартиру, на которую уже утратил надежду, или место в детском саду, другие восстанавливались на работе, случалось, и распадавшаяся семья обретала мир и согласие.