Разговорчики в строю. Лучшее за 2008-2009 годы
Шрифт:
– Ребята, спасибо большое за то, что вы все пришли! Пошли наверх, отметим, а то куда мне ведро сосисок-то деть?
Народ начал смеяться и повалил в подъезд. А в квартире Люба за неимением какой-либо мебели оформила импровизированный стол. Она просто застелила всю большую комнату газетами, поставила посередине ведро с сосисками, тазик с картошечкой, навалила на крышку от ведра кучу хлеба, рядом мою пачку соли, груду разнокалиберных кружек и стаканов, банки со спиртом и бутылки с водкой, и от себя добавила порезанного лука и шмат сала. Мужики просто взорвались хохотом от такой картины, а потом расселись на газеты, и понеслось…
Дальнейшее я помню плохо. Наливали, пили и говорили тосты и пожелания. Потом снова наливали и говорили, потом просто пили, а потом я уже ничего и не слышал. Придя в себя, я обнаружил, что прошло уже часа четыре, у меня болит голова, а рядом со мной сидит штурман Харик и чистит картофелину.
– Привет, Борисыч! Оклемался? Ну, давай дерябнем за то, что ты пришёл в сознание, и я пойду домой. Меня старпом попросил с тобой подежурить, пока ты в себя не пришёл. Я вот картошечки почистил, и пару сосисочек зашхерил.
Мы чокнулись. Закусили. Покурили. Штурман попрощался и ушёл. Я тоже недолго оставался в своём разорённом гнезде. Было как-то очень тяжело находится в пустой квартире, в которой прожил не один год, в которую возвращался после морей, которую считал свои домом. Я ушёл к Никитосу, предварительно зайдя к соседям и пообещав завтра прийти, навести порядок в квартире перед сдачей её ЖЭКу, и тогда отдать ведра. На следующий день квартиру я не сдал, но умудрился отобрать продовольственные деньги у тыла. Я навсегда распрощался со своим жилищем через день. И в тот же день после обеда я навсегда покинул северный город Скалистый, он же посёлок Ягельный, он же Мурманск–130, он же Гаджиево.
Приказ старпома «Грузить всё!» я припомнил через полтора месяца, когда с родственниками разгружал свои контейнеры. Мне и правда погрузили все. Не считая линолеума, содранного с пола начхимом, я ещё получил на память о службе кучу старой обуви, приготовленной к выбросу, дверцы от антресолей, коврик, лежавший перед дверью на лестничной площадке, свой почтовый ящик, точнее секцию почтовых ящиков, и самое главное – тридцатикилограммовый кусок гранита, который ребята положили просто «на память». Он до сих пор лежит у нас дома на балконе, и я сейчас даже рад этому неожиданному подарку. Это мой личный кусочек Кольского полуострова.
Сейчас меня иногда посещает одна мысль. Что если я соберусь снова куда-то переезжать? И снова повешу такое объявление, хотя бы в своём подъезде моего нынешнего шестнадцатиэтажного дома. Интересно, хоть кто-нибудь придёт?
Павел Ефремов Печать
У каждой власти есть свои символы. Монарх, сидящий на троне, держит в руках скипетр и державу. Гаишник у обочины горделиво крутит в руках свою полосатую палочку, а чиновник небрежно перекатывает в руках ручку с золотым пером. Так вот, на корабле символом такой власти является печать. Печать войсковой части, без которой, по большому счёту, нормальная жизнь на корабле невозможна. Без неё само существование экипажа в самом буквальном смысле под вопросом. Ни с довольствия личный состав снять, ни в отпуск отпустить, и даже, упаси боже, в финчасти деньги не получить. Это раньше таких атрибутов власти было несколько. Знамя полка, полковая печать, ну и казна, а сейчас на кораблях стандартный флаг, ничем не отличающийся от тех, какие выдала на соседний корабль штурманская служба, казну давно упразднили, и осталась только официальная гербовая печать, от которой так много зависит…
История эта произошла где-то за год до развала Союза. Страна уже потихоньку закипала со всех сторон, комсомольские работники стайками переплывали из райкомовских кабинетов в кооперативы, комиссионные магазины ломились от невиданных доселе товаров, а на флоте всё шло, как всегда, планово и пока ещё независимо от всего происходящего на Большой Земле. Корабль, как всегда, напряжённо готовился к боевой службе, которая была уже на носу, а оттого все были взвинчены, перепсихованы и вообще ждали ухода в море как манны небесной. Как правило, корабельная печать хранится всегда у старпома, который реально и занимается на корабле всеми повседневными и обыденными делами, не отвлекая командира от решения глобальных стратегических задач. Наш старпом, капитан 2 ранга Рудин Александр Сергеевич, мужчиной был умнейшим, но совершенно не военным. Умница, полиглот, выучивший парочку иностранных языков, включая японский, совершенно самостоятельно, обладавший энциклопедической памятью и удивительной широтой знаний, военнослужащим был совершенно никудышным. Более всего он походил на высокого, несуразного учёного-ботаника, волей случая напялившего офицерский мундир, и до сих пор так и не осознавшего сего прискорбного факта. Тем не менее, добравшийся неведомыми путями до должности старпома и погон кавторанга, Александр Сергеевич свою абсолютную неполноценность как строевого офицера осознавал полностью. А от того с годами стал очень осторожным, если не сказать трусливым, от принятия самостоятельных решений уклонялся умело и артистично, и вообще старался быть душой-человеком, который
Крейсер на тот момент базировался в Оленьей губе, и в пятницу командир разрешил старпому, проживавшему во Вьюжном, прибыть на корабль к обеду, так как он оставался обеспечивать на борту на две ночи до воскресенья. Уже в понедельник мы должны были перешвартоваться в Гаджиево, после чего всю следующую неделю штаб дивизии должен был кататься катком по экипажу, проверяя все наши уровни готовности к выполнению основного мероприятия. И естественно, с самого утра на стол командиру начало падать огромное количество бумаг, требующих незамедлительного пропечатывания гербовой войсковой печатью. Тут и помощник командира с интендантом, готовящиеся ставить на довольствие в Гаджиево личный состав, и механик с заявкой на азот, и командир БЧ–1 с заявкой на шкиперское имущество, куча народа, ничего не скажешь. Командир, сам отпустивший старпома отоспаться и не забравший печать себе на это утро, такого наплыва не ожидал, и ближе к обеду начал потихоньку закипать. А на докладе после обеда, на котором уже присутствовал старпом, неожиданно для всех, а для самого Рудина в первую очередь, оказалось, что он потерял корабельную печать…
Обнаружилось это прямо в центральном посту после доклада, когда к старпому бросилась масса страждущих получить на свои бумажки оттиск советского герба. Сначала старпом с барской небрежностью полез в карман, но, не обнаружив в нём заветного медного цилиндрика, уже более энергично начал шарить по всем остальным карманам, затем озирать стол, после чего с верблюжьей грацией унёсся продолжить поиски в каюте. Через пятнадцать минут командиров боевых частей снова собрали в центральном посту, где восседая в своём кресле, командир с мрачным выражением лица угрюмо поглядывая на старпома, сообщил всем, что потерялась печать, и что надо срочно организовать её поиски на корабле в течение получаса, но без шума и тревог, после чего снова собраться здесь же. Поиски ни к чему, естественно, не привели, за исключением того, что о пропаже печати узнал весь корабль до последнего матроса. Потом старпому выделили мичмана с собственным автомобилем, который повёз того домой во Вьюжный, чтобы проверить, не оставил ли Рудин печать там, на кухне или вы ванне. Вернулись они где-то через час и без печати, которую дома обнаружить тоже не удалось. А ещё минут через сорок, когда я, воспользовавшись ситуацией, решил вздремнуть в каюте, меня неожиданно вызвали к командиру…
– Разрешите, товарищ командир?
Я постучался и приоткрыл дверь в каюту командира. Внутри было тесно. Кроме командира, там были оба старпома, помощник и даже механик, задумчиво покусывающий ус. На Рудина было по-человечески жалко смотреть. По большому счету он походил на пай-мальчика, очень сильно провинившегося перед старшими и теперь не находящего себе места от осознания своей вины и глубочайшего раскаянья. Остальные были не так напряжены, хотя определённая скованность и общая растерянность все же чувствовалась. Только один командир, пребывающий в своём постоянно суровом состоянии, был собран и являл собой образ человека, для которого все препятствия в жизни только досадные мелочи, мешающие достичь конечной цели. А целью командира на настоящий момент была автономка. Будучи до костей мозга моряком и военным человеком, и слепивший за полтора года из давно неплавающего экипажа вполне достойную команду, он стремился только к одному: завершить этот этап успешной боевой службой, и все остальное для него казалось мелочью, не заслуживающей большого внимания.
– Белов! Что у тебя за эскали… экскали… ну… штамп для книг такой есть?
Я сначала и не понял, о чем идёт речь.
– Товарищ командир… Что вы имеете в виду?
– Экслибрис… – негромко поправил командира Рудин, маячивший за спиной командира, чтобы лишний раз не попадаться ему на глаза.
– Да! Экслибрис! – поправился командир.
Я на мгновенье задумался. У меня, и правда, был очень неплохой экслибрис. В самую мою первую автономку его вырезал один товарищ по моему же эскизу, и, надо сказать, вырезал очень грамотно и тонко. Офицер этого звали Лёха, он уволился в запас около года назад и проживал ныне в Мурманске, откуда была родом его жена. Чем он занимался ныне и даже где жил, было мне неизвестно.