Разгром
Шрифт:
Морозка, перегнувшись через перила, смотрел, как бегут меж лодок белые кружочки пены — ни один не обгонял другого, — их естественный порядок напомнил ему, как сам он только что сорганизовал мужиков; напоминание это было приятно.
У поскотины он встретил дозорную смену — пятерых ребят из взвода Дубова. Они приветствовали его смехом и добродушной матерщиной, потому что всегда были рады его видеть, а говорить им было не о чем, и потому еще, что все это были здоровые и крепкие ребята, а вечер наступал прохладный, бодрый.
— Катись колбаской!.. —
Встреча с партизанами напомнила Морозке, что, уезжая из госпиталя, он не захватил письма Сташинского, а за это может попасть. Картина сходки, когда он чуть не вылетел из отряда, внезапно встала перед глазами, и сразу что-то защемило. Морозка только теперь почувствовал, что это событие было, может, самым важным для него за последний месяц — гораздо важнее того, что произошло в госпитале.
— Михрютка, — сказал он жеребцу и взял его за холку. — Надоело мне все, браток, до бузовой матери… — Мишка мотнул головой и фыркнул.
Подъезжая к штабу, Морозка принял твердое решение «наплевать на все» и отпроситься во взвод к ребятам, сложив с себя обязанности ординарца.
На крыльце у штаба Бакланов допрашивал дезертиров, — они были безоружны и под охраной. Бакланов, сидя на ступеньке, записывал фамилии.
— Иван Филимонов… — лепетал один жалобным голосом, изо всех сил вытягивая шею.
— Как?.. — грозно переспрашивал Бакланов, поворачиваясь к нему всем туловищем, как это делал обычно Левинсон. (Бакланов думал, что Левинсон поступает так, желая подчеркнуть особую значительность своих вопросов, на самом же деле Левинсон поворачивался так потому, что когда-то был ранен в шею и иначе вообще не мог повернуться.)
— Филимонов?.. Отчество!..
— Левинсон где? — спросил Морозка. Ему кивнули на дверь. Он поправил чуб и вошел в избу.
Левинсон занимался за столом в углу и не заметил его. Морозка в нерешительности поиграл плеткой. Как и всем в отряде, командир казался Морозке необыкновенно правильным человеком. Но так как жизненный опыт подсказывал ему, что правильных людей не существует, то он старался убедить себя, что Левинсон, наоборот, — величайший жулик и «себе на уме». Тем не менее он тоже был уверен, что командир «все видит наскрозь» и обмануть его почти невозможно: когда приходилось просить о чем-либо, Морозка испытывал странное недомогание.
— А ты все в бумагах возишься, как мыша, — сказал он наконец. — Отвез я пакет в полной справности.
— Ответа нет?
— Не-ету…
— Ладно. — Левинсон отложил карту и встал.
— Слушай, Левинсон… — начал Морозка. — У меня просьба к тебе… Сполнишь — вечным другом будешь, правда…
— Вечным другом? — с улыбкой переспросил Левинсон. — Ну, говори, что там за просьба.
— Пусти меня во взвод…
— Во взво-од?.. С чего это тебе приспичило?
— Да долго рассказывать — очертело мне, поверь совести…
Точно и не
— А кто же ординарцем?
— Да Ефимку можно приспособить, — уцепился Морозка. — Ох, и ездок, скажу тебе, — в старой армии призы брал!
— Так, говоришь, вечным другом? — снова переспросил Ле-винсон таким тоном, точно это соображение могло иметь как раз решающее значение.
— Да ты не смейся, холера чертова!.. — не выдержал Морозка. — К нему с делом, а он хаханьки…
— А ты не горячись. Горячиться вредно… Скажешь Дубову, чтоб прислал Ефимку, и… можешь отправляться.
— Вот эт-то удружил, вот удружил!.. — обрадовался Морозка. — Вот поставил марку… Левинсон… эт-то н-номер!.. — Он сорвал с головы фуражку и хлопнул ею об пол.
Левинсон поднял фуражку и сказал:
— Дура.
… Морозка приехал во взвод — уже стемнело. Он застал в избе человек двенадцать. Дубов, сидя верхом на скамейке, при свете ночника разбирал наган.
— А-а, нечистая кровь… — пробасил он из-под усов. Увидев сверток в руках Морозки, удивился. — Ты чего это со всеми причиндалами? Разжаловали, что ли?
— Шабаш! — закричал Морозка. — Отставка!.. Перо в зад, без пенсии… Снаряжай Ефимку — командир приказывает…
— Видно, ты удружил? — едко спросил Ефимка, сухой и желчный парень, заросший лишаями.
— Вали, вали — там разберемся… Одним словом — с повышением, Ефим Семенович!.. Магарыч с вас…
От радости, что снова находится среди ребят, Морозка сыпал прибаутками, дразнился, щипал хозяйку, крутился по избе, пока не налетел на взводного и не опрокинул ружейного масла.
— Калека, вертило немазаное! — выругался Дубов и хлопнул его по спине так, что Морозкина голова мало не отделилась от туловища.
И хоть было очень больно. Морозна не обиделся — ему даже нравилось, как ругается Дубов, употребляя свои, никому не известные слова и выражения: все здесь он принимал как должное.
— Да… пора, пора уж… — говорил Дубов. — Это хорошо, что ты снова к нам присмыкнулся. А то испохабел вовсе — заржавел, как болт неприткнутый, из-за тебя срам…
Все соглашались с тем, что это хорошо, но по другой причине: большинству нравилось в Морозке как раз то, что не нравилось Дубову.
Морозка старался не вспоминать о поездке в госпиталь. Он очень боялся, что кто-нибудь спросит: «А как жинка твоя поживает?..»
Потом вместе со всеми он ездил на реку поить лошадей… Глухо, нестрашно кричали в забоке сычи, в тумане над водой расплывались конские головы, тянулись молча, насторожив уши; у берега ежились темноликие кусты в холодной медвяной росе. «Вот это жизнь…» — думал Морозка и ласково подсвистывал жеребцу.
Дома чинили седла, протирали винтовки; Дубов читал вслух письма с рудника, а ложась спать, назначил Морозку дневальным «по случаю возвращения в Тимофееве лоно».
Весь вечер Морозка чувствовал себя исправным солдатом и хорошим, нужным человеком.