Разлука [=Зеркало для героя]
Шрифт:
— Кто?
— Я.
Немчинов-маленький сосредоточенно ковырялся в пластинках.
Жизнь
Люди высаживали деревья, которые потом, через тридцать лет, будут стоять в городе мощной стеной, крепкие и красивые в своей благополучной зрелости. Тут же придумывались и обсуждались возможные названия будущей аллеи, как-то: «Имени победы Китайской революции», «Имени позора палачам Хиросимы», «Имени семидесятилетия И. В. Сталина». Все они по тем или иным причинам отклонялись, но обсуждались
Попыхивали на привезенных столах самовары, у которых хлопотали старухи с детьми, дожидался своего часа патефон и стопка потрепанных пакетов с пластинками. Высаживали в два ряда прутики саженцев, выдерживая ранжир, удобряя и поливая их.
Сергей прошел весь ряд работающих, разглядывал людей, не стесняясь, в упор. Изрядно захмелевший, свободный.
— А то ж все одно, — объясняла внуку бабка с корявыми коричневыми руками, аккуратно высаживая тонкий прутик саженца. — То дерево. Будет расти, расти и вырастет. Потом уйдет в землю. А в земле станет углем. А Саша вырастет большой и будет, как папа, уголь добывать. И Сашин внук будет добывать… Хорошо держи…
— А сейчас лопату сломает, — сказал Немчинов, подтолкнув Сергея.
И действительно, старый навалоотбойщик, мимо которого они проходили, немедленно хрустнул лопатой и чертыхнулся на два обломка, оставшиеся в его руках.
— Плохо, — сказал Пшеничный так, чтобы услышал тот. Старый навалоотбойщик оглянулся на него и развел руками:
— А кто же ее зробив!..
— Не знаю, не знаю, — сказал Сергей и пошел, не оглядываясь, оставив навалоотбойщика в недоумении.
Они подошли к столам, где была расставлена еда. Немчинов старался не смотреть на секретаршу, которая испепеляла его глазами. Он молчал, она спохватилась:
— Ой, горчичку забыла!..
Пшеничный с интересом, как когда-то Немчинов в первый раз, посмотрел на нее, но Андрей оттолкнул его от стола, бросил секретарше хмуро:
— Обойдешься! — Ушел, оставив ее донельзя удивленной. Маленький Немчинов упал, и Роза кинулась к нему. Ахну-подняла, утерла слезы и сопли, сунула ему в рот кусок хлеба с икрой, чтобы не плакал.
Немчинов увидел, как смотрит на Розу Пшеничный, улыбнулся:
— О, ты поплыл. Иди посиди, сейчас родители придут.
Сергей сидел у полуторки и увидел своих отца и мать. Мать была счастлива, что идет рядом с таким красивым и важным мужем. Они прошли совсем близко.
— Смотри, переписать дали, — услышал Пшеничный за спиной, оглянулся: две девушки стояли за ним. У одной в руках был листок с текстом. Они не заметили Сергея.
— Только Вальке не говори. Есенин. Непонятно? Давай прочитаю. — И, откашлявшись, вполголоса прочла: — «Выткался на озере алый свет зари…».
Пшеничный слушал Есенина, который здесь звучал иначе, чем в «той» жизни, удивился, потому что стихотворение было действительно живым и неожиданным оттого, что читали его вот так, несмотря на запрет, открывали для себя… Убаюканный течением стиха, уснул.
Слепой появился
К нему подошли серьезно, говорили строго, кто-то одернул.
Роза бросила лопату и бежала к брату со всех ног. Его устыдили, он сел на землю, смеялся злобно и отчаянно.
Отец Сергея смеялся. Жена стояла рядом, испуганно глядя то на него, то на Тюкина. Тюкин нервничал, багровел и не находил слов, чтобы ответить.
— А еще, Алексей Николаевич, ты — потенциальный убийца, — сказал отец.
— Кирилл! — ахнула жена.
— Твой инженер у меня с языка сорвал, а я повторяю: спекулировать на энтузиазме, выработанном в военные годы, во-первых; и подменять лозунгами настоящие, пусть и сложнейшие задачи нашего времени, во-вторых, — есть способы уничтожения всего разумного и сознательного, что заложено в наших людях. И отстаивать свое мнение я буду в любой инстанции. И меня поймут.
— Ну попробуй, Кирилл Иванович.
— Завтра и попробую.
— Попробуй.
— И пробовать не буду. Закрою «Пьяную» — и все.
— Попробуй.
— Только ты меня не пугай! — вдруг разъярился отец.
— Кирилл! — опять ахнула мать.
— Ласкать надо мужа чаще, Лида, — криво усмехнулся Тюкин. — Я за страну четыре года воевал и руки потерял, и обвинять меня в… уничтожении не позволю. Страна требует от нас героического труда… — Он говорил и говорил, хотя Пшеничный с женой уходили от него. Говорил, нервничая все больше, завелся…
— …Останавливать работу и на полчаса — есть вредительство!
Кирилл Иванович не оглядывался, не отвечал. Немчинов стоял неподалеку спиной к ним. Выслушал разговор, пошел к мотоциклу.
— Вам плохо, товарищ? — услышал Сергей, проснулся. Перед ним стоял его отец. Молодой, моложе его самого, сильный, категоричный. Сергей вскочил, отряхиваясь, как в детстве, провинившийся:
— Нет, я здоров.
Лицо у отца стало жестким, на скулах ходили желваки:
— А почему отдыхаешь? И давно? Не совестно перед людьми? Они после трудового дня работают! — И, не дав сказать, заключил: — Уйдите отсюда. Идите, я вам говорю! — И, круто развернувшись, ушел прочь, туда, где работали люди, где ждала мать.
— Ой-ой… — тихонько передразнил Сергей, несильно, не зло, покраснел почему-то, не ушел, как было сказано, только смотрел, уже с обидой, на отца с матерью. Он стоял и видел веред собой…
…картину из тех, что не заключают в себе сложного сюжета или потрясают значительностью, а запечатлеваются раз и навсегда в памяти своей истинностью: люди, земля, труд. Жизнь.
Приезжий фотограф с бантом на шее стоял возле Люткина и ждал, когда же наконец тот отсмеется. А смеялся Люткин потому, что его причесали и надели на него галстук, и остановиться не мог, прикрывал рот рукой, настраивался — и опять закатывался смехом, дергал сам себя за галстук и показывал на все стороны, как это смешно…