Разные дни войны. Дневник писателя, т.2. 1942-1945 годы
Шрифт:
– Как метлой, – подтвердил Петров.
И правда, когда мы через пять минут подошли к изгороди, дорога была уже свободна от повозок, хотя только недавно казалось, что их невозможно разогнать.
– Комендант, – усмехнувшись, сказал Ортенберг про немецкий артналет.
Неподалеку от дома на открытом месте стояли две девушки с винтовками, кажется, санитарки.
– А ну, девчонки, марш за дом, – сказал Петров, обращаясь к ним со своей обычной ласковой, преждевременно стариковской грубоватостью.
Девушки ушли за дом. Дом был полон шоферов и солдат, которые набились в него при первых же разрывах.
Минут через двадцать помрачневший Петров молча сел в «виллис» и поехал обратно в Зорау. Оттуда, наверное, на другие участки фронта.
Ортенберг двинулся искать начальника политотдела какой-то дивизии, а я, расставшись с Альпертом, которому нужно было ехать в редакцию проявлять снимки, отправился искать наблюдательный пункт Москаленко.
Чтобы узнать, где он, я сначала заехал на наблюдательный пункт Мельникова. Там уже почти никого не было, кроме начальника штаба артиллерии, который в довольно резком тоне разговаривал по телефону с командующим артиллерией армии. Тот потребовал дать артналет по какому-то населенному пункту, где сидели немцы, но сомневался, что его приказание выполнено. По этому поводу и шло препирательство по телефону.
– Ну хорошо, ну пускай я лгу вам, – обиженно говорил начальник штаба артиллерии. – Если так, я вас сейчас напрямик свяжу со своими командирами полков. Выясняйте у них, пожалуйста. Я вам докладываю, что дал шестьдесят снарядов. А если мне не верите, выясняйте!
Он положил трубку и стал шуметь на связистов, требуя, чтобы они подключили командиров полков. С трудом оторвав его на минуту, я выяснил, что наблюдательный пункт Москаленко всего в восьмистах метрах отсюда, по этой же дороге назад и направо. Через пять минут я был уже там.
Несмотря на теплый день, Москаленко сидел в натопленной комнате, а на стене на крючке висела его обычная пудовая бекеша. Епишев полулежал на диване – давала знать о себе рана. Она болела у него при всякой резкой перемене погоды, к лучшему или к худшему, безразлично.
Москаленко находился в том меланхолическом, с некоторым оттенком иронии настроении, какое у него обычно появлялось в минуты вынужденных пауз.
– Неважно идут, – говорил он. – Неважно. Пойдут – встанут, пойдут встанут… Черт его знает, каким темпом идут. Не хватает самостоятельного порыва. Толкать надо. Печально. Очень печально. Приходится на два фронта воевать – с немцами и со своими. А особенно после каждой артподготовки с артиллеристами, чтобы своевременно вперед после этого срывались.
По моим ощущениям, наступление шло как будто неплохо, хотя и не так хорошо, как это показалось после первого броска.
Все, кого я наблюдал сегодня, сначала, после предыдущей неудачи, думали о нынешнем наступлении с немалой тревогой. Потом, после первого удачного рывка, поверили, что все дальнейшее пойдет в нарастающем темпе, а теперь были разочарованы тем, что надо опять нажимать, толкать, что снова наступает страдная пора проталкивания и пробивания.
Хотя, в общем-то, обстоятельства складывались благоприятнее, чем в прошлый раз,
Когда я пришел к Москаленко, то он встретил меня шутливой укоризной:
– Ну вот, что ж это вы? Я, можно сказать, НП свой специально так оборудовал, чтобы было что корреспондентам показать, а вы шесть дней не являлись.
Я объяснил, где был все эти дни и где находился с утра сегодня.
– Тем не менее осмотрите все же наш НП, – все с той же улыбкой сказал Москаленко, – а то скоро уйдем с него, поздно будет смотреть.
Я спустился на несколько ступенек вниз по лестнице и оказался в мощном каменном полуподвале, в степе его были прорезаны три щели, и в них установлены стереотрубы, и вообще все было устроено так, как это положено на идеально подготовленных НП. В последнее время, с тех пор как перестали постоянно чувствовать над головой немецкую авиацию, к оборудованию наблюдательных пунктов, особенно во время наступления, стали относиться все небрежнее, и такие, как этот, были действительно редкостью.
Кстати, забавная подробность. Дверь в подвал была почему-то оклеена плотной черной фотографической бумагой, напоминая не то вход в какой-то склеп, не то комнату, где проявляют свои снимки фотографы.
– Даже ВЧ сюда провели, – сказал вместе со мной спускавшийся в подвал адъютант с такой гордостью, словно это было его личной заслугой.
Когда я вернулся, Москаленко спросил, ел ли я сегодня. Я сказал, что, в общем, нет, не ел. И он приказал дать мне поесть.
– И выпить дайте! – крикнул он вдогонку, как человек, который, не разделяя, все-таки сочувствует.
Мне дали тарелку с наспех устроенной закуской и водку, в которой Москаленко сказал, что это прекрасная венгерская водка, хотя я убежден, что он сам не только ее не пил, но даже и к носу не подносил.
Я выпил полрюмки этой водки и запил ее крепким чаем.
– Ну что, поедем на новый НП? – обратился Москаленко к Епишеву.
– А где ваш новый НП? – спросил я.
– За Зорау, левее него, на холме. Очень хороший обзор. Когда выезжали туда вперед, приглядел это место для НП. Прямо в воронке его там устроили, в которой уже один раз побывали. Заметили немцы, как на нем погоны блестят, – кивнул Москаленко на Епишева, – и стали стрелять. А мы с ним в воронку. Большая воронка от нашей бомбы. Сослужила, так сказать, двойную службу. Губанов, стулья возьмите, не забудьте, – обратился он к адъютанту. – Хотя и в воронке, а все-таки на стульях. Связь туда уже должна быть протянута. Ну что ж, пошли?
В это время ему позвонил один из командиров корпусов.
– Слушаю, – сказал Москаленко. – Так где же вы, в роще? В какой роще? Нет, все-таки в какой роще? – допытывался он терпеливо раздраженным голосом. – В той роще, про которую вы мне еще два часа назад докладывали, что вы в ней были? Ах, не в этой роще. А в какой же роще? Ах, вот в этой роще.
Он посмотрел на карту. Голос его не менялся.
– Ну, эта роща от той рощи, к вашему сведению, отстоит на двести метров.
И вдруг перешел со спокойного тона на яростный.