Разоблачение
Шрифт:
– Ни о чем, – его голос был едва громче шепота. Он закрыл глаз ладонью в попытке заглушить боль и стал гадать, зачем Спенсер сохранил старую открытку и почему, ради всего святого, он держал ее в руке, когда повесился. Ведь прошло десять лет.
– По штемпелю ясно, что открытка пришла из Вермонта на прошлой неделе, – сказала она.
– На прошлой неделе?
Это невозможно. Должно быть, это ошибка. Открытка провалялась на почте все эти годы. Иногда такое случается, верно?
«Вот дерьмо, – подумал Генри. – Сьюзи была бы в восторге». Он невольно улыбнулся, когда представил это.
– Мой отец
Улыбка резко превратилась в гримасу боли. Сьюзи бы это точно не понравилось.
Проклятье. Если здесь появится частный сыщик и начнет шнырять вокруг…
– Просто не знаю, насколько я могу быть полезен, – Генри слышал слова, которые он произносил, но почти не осознавал их. Он опустился на колени. Линии замазки на кафельном полу стали колыхаться, и кажется, будто весь пол начал дрожать. Свет стал невыносимо яркий. Во рту появился солоноватый, железистый привкус крови.
– Поминальная служба состоится на следующей неделе, – сказала она. – Здесь, в Чикаго. Было бы здорово, если бы вы смогли приехать.
– Боюсь, я не могу оторваться от дел. У меня лакокрасочный бизнес. Сейчас много заказов.
Последовала долгая пауза. Генри яро противится желанию повесить трубку. Избавиться от этой женщины, причем как можно быстрее.
– Знаете, у Спенсера было совсем мало друзей после колледжа. Не таких друзей, как тогда. Если бы вы приехали, это бы много значило для нас.
Крепче, сказала Сьюзи. Вяжи крепче. Тогда Спенсер отказался от борьбы.
Генри помассировал глазное яблоко, чтобы оно не вывалилось наружу от боли, от давления в его голове. Он стал слушать, как Саманта монотонным голосом диктует адрес, дату и время поминальной службы, и сделал вид, будто записал на всякий случай. Генри повесил трубку как раз вовремя, чтобы добежать до раковины и сблевать. В его рвоте была видна кровь от обкусанной щеки. Он включил воду и утилизатор отходов. Эмма называет его «электрической свинкой». Потом он посмотрел в окно. Его дочь лежала на шезлонге рядом с бассейном, и ее кожа выглядела призрачно-бледной от наложенного солнечного крема. Хорошая девочка.
Он медленно спустился в подвал, держась за перила на ватных ногах. Оттуда доносились хлопки ударов Тесс и лязг цепей. Ее вздохи, кряхтение, затрудненное дыхание. Бокс – невероятно сексуальная вещь. Иногда, лежа один в постели по ночам, он прокручивает в голове короткие ролики с участием боксирующей Тесс. В своих фантазиях он держит кожаную грушу и чувствует силу каждого удара, пока больше не может терпеть, и тогда она укладывает его на пол. Он спускает ее шорты, и она оседлывает его. Ее боксерские перчатки упираются ему в плечи, когда она поднимается и опускается в такт его движениям. Его воображаемый секс гораздо более яркий и полнокровный, чем настоящий.
Мысль о его переезде в прошлом апреле принадлежала ей.
– Ничего не работает, – сказала она. – Я устала мириться с этим.
Ее решение не было основано на каком-то конкретном событии – скорее, на долгом ожидании и бесплодной борьбе. Однажды
– Ты больше не хочешь, Генри?
– Нет, – сказал он.
Тесс скорбно покачала головой:
– Ты уже привык к этому.
– Но я люблю тебя, – сказал Генри. Он всегда так говорил. Это были волшебные слова, которые должны были все исправить.
И он не лгал ей. Он на самом деле любил ее. Наверное, это уже не было то яркое и страстное чувство, которое она воображала, но оно было прочным. Оно имело солидную основу. Он твердо верил, что они с Тесс связаны неким глубинным образом через все общее, что они разделяли между собой. Они были предназначены друг для друга. Никто другой не мог предъявить права на них. Никто не понял бы, кем они были на самом деле, где они побывали. Когда он смотрел на Тесс, то видел ее целиком: студентку колледжа, «Сердобольную Разоблачительницу», мать, художницу, а теперь еще и женщину-боксера. Как можно не любить человека, о котором знаешь так много?
И ведь они были счастливы вместе, не так ли? Правда, их брак не всегда был идеальным, но он был хорошим и даже отличным. Этого было достаточно… или казалось, что достаточно. Но Тесс всегда хотела большего, и это неуловимое желание оказалось непосильным для Генри.
– Я люблю тебя, – повторил он свою мантру. Или молитву.
Она покачала головой:
– Я никогда не буду прежней, Генри. И я знаю, что каждое утро, когда ты просыпаешься и открываешь глаза, то чувствуешь себя немного разочарованным. Разве не так?
Той ночью он собрал свою одежду и перебрался в амбар. Вся домашняя мебель его отца, старого вдовца, осталась на месте: пыльная кровать, маленький стол и стул.
Лишь позже, ворочаясь под отцовскими простынями с узором из утиных приманок, он понял, что должен был сказать ей нечто большее (что-то вроде «Но ты же живая и настоящая»); он должен был воспротивиться. Но тогда ему показалось, что уже слишком поздно.
Генри спустился по лестнице и повернул налево. Тогда он увидел Тесс: она стояла спиной к нему и выбивала дерьмо из боксерской груши под мигающим флуоресцентным светом. Тесс миниатюрная женщина. Чуть больше пяти футов роста и девяноста пяти футов веса, и почти все – сплошные мышцы. Она носит спортивный лифчик и шорты для бега. Сейчас ее тело было явно пропитано потом. Капли пота слетали с ее коротко стриженных каштановых волос, когда она бросалась очередной раз на грушу в затяжной атаке и рычала от напряжения.
Генри обогнул напряженно пританцовывающую жену и оказался перед ней. Увидев его, она изумленно вскрикнула:
– О боже, Генри! Я понятия не имела, что ты здесь!
Он сконфуженно улыбнулся. Генри заметил, что она слегка дрожит, и представил, как ласково берет ее за руку и говорит «Извини, любимая»; возможно, даже заключает ее в объятия. Ему понравилось бы снова обнять ее, ощутить ее влажную кожу и тепло ее разгоряченного тела, согревающее его душу.
В первые годы супружества, когда они спали вместе, ее тело идеально подходило к его телу, заполняя все пустые места. И она всегда была теплой, даже холодными зимними ночами, когда она взвизгивала от прикосновения его ледяных рук к обнаженной коже.