Разорванный круг
Шрифт:
Нет, Брянцев вовсе не походил на волшебника, который творит добрые дела, оставаясь в тени. На этом примере он многих воспитывал, в том числе руководителей каландрового цеха. Так пробрал их на профсоюзном собрании, а потом на партийной конференции, что спины у них были мокрые. Почему он, директор завода, у которого и времени меньше, и забот больше, должен регулировать отношения Северова с тещей, а не цеховики? Разве не их прямая обязанность интересоваться жизнью, бытом и настроением своих рабочих?
Настроение рабочих! Кто, когда, на каком арифмометре мог подсчитать этот фактор? Не мог подсчитать
Сегодня на третьем каландре работал Гольдштейн, инженер, которого Брянцев заставил начать свою деятельность с рабочего места. У него всегда грустные глаза и понурый вид человека, вынужденного выполнять то дело, которое не нравится. Брянцев понимает: учился в институте, готовил себя к командной должности, и вдруг на тебе — рядовой рабочий. Но Брянцев только такой путь и признает. Что это за руководитель, который не умеет делать то, что делает нижестоящий? Настоящий руководитель должен пройти все звенья производственного процесса и знать их досконально. Попробуй такого обмани, перехитри — ведь он все перепробовал своими руками.
Грустный вид Гольдштейна не трогает директора — живет с родителями, дома все подано и принято. А прибитость, понурость раздражают. Брянцев любит людей подвижных, озорных, задиристых — они и другим сообщают свой импульс.
Он хотел уже подозвать Гольдштейна и сделать ему «тонизирующее вливание», как вдруг увидел, что за разматывающимся рулоном корда примостился какой-то барабан с движущимися плицами, явно кустарного происхождения.
Гольдштейн заметил удивленный взгляд Брянцева и подошел к нему.
— Барабан нашей конструкции для ширения кордной ткани, — объяснил он. — Алексей Алексеевич, мы на сужении корда миллионы рублей теряем. Пусть всего только на два сантиметра сядет по ширине корд — и то сколько убытка получается. А его тысячи километров проходит.
— Чья идея?
Гольдштейн смущенно склонил голову, будто был в чем-то виноват.
— Обязываю каждую субботу докладывать мне лично о результатах, — нарочито сухо сказал Брянцев, опасаясь, что, если задержится да проявит участие, инженер воспользуется случаем и начнет просить работу поспокойнее, в каком-нибудь отделе или в лаборатории.
На этот раз Брянцев ошибся. Молодой инженер и не думал проситься в лабораторию. Его захватила идея ширения корда, он прекрасно понимал, что доводить изобретение до конца лучше всего на рабочем месте.
— Сам?
Гольдштейн молча обвел пальцем широкий круг в воздухе, что означало: всей бригадой.
— А додумался кто?
Инженер пожал плечами.
— Скромничаете? Ладно, скромничайте. Люди и это оценят.
Навстречу попалась сестра Кристича Ольга. Она и на заводе модничала. Узкие, короткие, совсем не спецовочные брюки, пестрая блузка. Игриво улыбнулась
— Куда вы задевали моего брата? Уехал в Москву, не вернулся и ничего не пишет. Как в воду канул.
Пришлось ответить, что брат уже в Средней Азии, поехал испытывать шины.
До цеха вулканизации Брянцев не дошел. Ровно в девять перешагнул порог кабинета и через несколько минут уже разговаривал с собравшимися у него людьми. Здесь были Бушуев, старший диспетчер Уваров, Целин и секретарь парткома Пилипченко, самый молодой из всех.
Брянцев вспомнил о квартире, предоставленной вне очереди, но подавил в себе желание выяснить все немедленно. От него ждали подробного сообщения о событиях в Москве.
В дверях появился Карыгин. Важно прошел по кабинету, важно поздоровался и уселся в кресло. У него тщательно выбритое квадратное лицо и большие умные глаза. Тяжелые глаза, ощупывающие.
Брянцев рассказал обо всем, что произошло в комитете, в НИИРИКе, ничего не утаив и ничего не прибавив, как привык рассказывать первым своим помощникам.
— Вы бы там объяснили, Алексей Алексеевич, — участливо сказал Бушуев, — что течение реки повернуть вспять невозможно, что наши шинники предпочитают работать с ИРИСом хотя бы потому, что резина у нас теперь не подгорает на промежуточных операциях.
— Вот это как раз я и забыл сказать, — признался Брянцев.
И вдруг заговорили все разом, взволнованно, перебивая друг друга. Только Карыгин многозначительно молчал, будто оставлял за собой право последнего и, как казалось по его виду, решающего слова.
Но долго разговаривать им не дали. Начались беспрерывные звонки из городских организаций. Все просили директора приехать, доложить о положении дел.
— Приеду, только позже, дайте оглядеться, — неизменно отвечал Брянцев и всякий раз ловил на себе осуждающий взгляд Карыгина. Он словно говорил, этот взгляд: «Звонят из высшей инстанции, работа, не работа — нужно поехать, отчитаться».
Ровно в десять начиналась ежедневная оперативка по селектору. Начальники цехов сообщали о работе ночной смены, предъявляли претензии друг другу, спорили, и не всегда можно было установить, кто прав, кто не прав, кто точен, а кто привирает.
Когда Брянцев работал главным инженером, все оперативки он проводил сам. Теперь они с Бушуевым чередовались — надо было помогать главному. Даже в те дни, когда Бушуев вел оперативку, Брянцев следил за тем, как она проходит. Авторитет главного еще не все признавали — он был сравнительно молодым по стажу работы на заводе. А Гапочка просто игнорировал. Его самого прочили в главные. Но Брянцев проявил настойчивость: Бушуева — и никого больше. Были у этого человека качества, которые подкупали директора: честность — ни разу никто не поймал его на вранье, объективность — личные отношения никак не влияли на отношения производственные, и смелость — всю войну Бушуев провел в истребительной авиации, дважды был сбит, дважды падал на вражеской территории и дважды возвращался в строй. Он был очень настойчив, но не упрям. Когда понимал, что допустил ошибку, давал задний ход, менял свое решение. И жадно тянулся к новому. Не ко всякому новому, не во имя моды. Только к тому новому, в котором видел перспективу.