Разрыв франко-русского союза

Вандаль Альберт

Действительно, всякое действие, ведущее за собой умаление герцогства, всякий удар, нанесенный его неприкосновенности, всякий выдел из его территории, как бы незначителен он ни был, разрушит его силу к расширению. Нанесет удар его светлому будущему, ознаменует его окончательное падение. Главной причиной обаяния этого случайно созданного, всеми оспариваемого государства, притягательной силой, группировавшей вокруг него столько восторженно преданных людей, было всеобщее убеждение, что ему суждено расти и шириться, что эта Польша на пути к постепенному возрождению. Если бы Наполеон, вместо того, чтобы увеличивать, согласился бы уменьшить герцогство Варшавское, он нанес бы его надеждам смертельный удар, отнял бы у него единственную опору его существования. Раз будет положена начало умалению герцогства, оно уже не остановится. Оно пойдет ускоренным темпом и в конце концов приведет к тому, что обратит это непрочное здание в нулевую величину. Каждого отнятого от этого здания камня будет достаточно, чтобы нарушить неустойчивое равновесие и рано или поздно вызвать его крушение. Когда среди переворотов, которыми чревато будущее, падет герцогство, Россия явится прежде всех на место, чтобы подобрать его остатки, и, если ей уже теперь будет дано право завладеть некоторыми частями его территории, она найдет возможность заплатить и поглотить остальное.

Александр

не отрицал выгод такой комбинации. Устранение польской опасности – если бы удалось достигнуть этого результата – стоило того, чтобы отложить на время выполнение других планов и отсрочить сближение с Англией. Но мог ли он надеяться на успех, добиваясь от Наполеона сталь богатой последствиями уступки? Можно подумать, что если он согласился просить об этом, то только ради успокоения своей совести. Он хотел иметь возможность сказать себе, что сделал все, чтобы избавиться от войны с самым грозным врагом, какого когда-либо встречала перед собой Россия. Поэтому он позволил Румянцеву начать дело, предоставляя себе в случае надобности потихоньку вмешаться.

Нужно сказать, что предстоящие переговоры не должны были иметь ничего общего с обычными переговорами. Поступая обычным способом, откровенно высказывая свои желания, Россия подвергла бы себя серьезной опасности. Можно было опасаться, что Наполеон, несмотря на высказываемые им миролюбивые чувства, таит в глубине души дурные и вероломные планы. При таких условиях, думал царь, не стесняющийся в средствах деспот воспользуется слишком ясно выраженными просьбами, чтобы перед всем светом обвинить Россию в хищнических намерениях, в посягательстве на неприкосновенность и существование независимого государства. Он обвинит ее перед всей Европой в преступных замыслах и по меньшей мере навсегда уронит ее во мнении варшавян, а император Александр, несмотря на свои неудачи и досаду, никогда не отказывался от мысли обойти и привлечь к себе поляков. Поэтому в Петербурге сочли нужным поступать как можно осторожнее, взвешивать каждый шаг и соблюдать строжайшую тайну. Признано было необходимым говорить только намеками, едва слышным шепотом, чтобы, в случае надобности, сохранить за собой право отречься от собственных слов и утверждать, что ни о чем подобном не было и речи. Итак, разговор должен был вестись в форме легких намеков, догадок, замалчиваний, ибо целью России было навести на способ решения, не указывая его определенно, и таким путем довести до предложения себе того, чего она не хотела просить. Чтобы подметить тайный умысел Александра или, вернее, его министра, чтобы понять, чего добивается и к чему клонится их политика, нужно в груде документов, оставшихся нам от переписки обоих дворов этой эпохи, ловить самые незначительные выражения, рассеянные то тут, то там в целом море риторики, с запутанными фразами и пояснительными придаточными предложениями. Переговорам о Польше, в которых решается судьба России и Франции, придается несущественный, замаскированный характер, их стараются украдкой втиснуть в растянутые и скучные споры, ведущиеся только для вида. Мы увидим, как эти переговоры будут прокладывать себе путь сквозь набор пустых слов и бесплодных рассуждений.

Прежде всего, герцогу Виченцы в видах подготовки были сделаны некоторые намеки. Когда он жаловался на указ, ему отвечали в сдержанном примирительном тоне. Но Румянцев и сам император давали понять, что следовало одновременно, а может быть, и раньше сговориться по другим вопросам.., что следовало прежде принять в соображение политику, а затем уже торговлю” [152] . Но когда посланник, опираясь на эти заявления, приступал к спорным политическим вопросам, когда убеждал государя и Румянцева принять взамен Ольденбурга Эрфурт или указать другое соответственное вознаграждение, Александр начинал отвечать неопределенно. Он ограничивался просьбами о справедливом к нему отношении, об удовлетворении его законных требований, об обеспечении его безопасности, утверждал, что дело Франции заговорить первой и сделать предложение. Румянцев шел немного дальше. По его словам, “дверь к соглашению всегда открыта, если только пожелают предложить приличное и справедливое вознаграждение, приемлемое и герцогом Ольденбургским, и Россией, непосредственно с которой следует обсуждать теперь это дело... Эрфурт ни в каком отношении не будет настоящим вознаграждением и не подходит ни принцу, ни России, которая может желать и принять только такое вознаграждение, которое по своему местоположению представляло бы гарантию ее спокойствия и которое она могла бы защитить и поставить в лучшие условия в будущем”. [153] Понятно было, что для того, чтобы новое владение принца нашло обеспечение своей безопасности в своем географическом положении, ему необходимо было прикасаться к той единственной империи, опираться на то единственное государство, которое заинтересовано в его защите. Среди бесчисленных территорий, которыми располагал Наполеон, была только одна, граничащая с Россией: то было герцогство Варшавское.

152

Коленкур Шампаньи, 27 марта.

153

Id, 6 апреля.

Вот какими речами Петербургский кабинет направлял нашего посланника на путь и давал ему возможность разгадать загадку. Помимо этого, царю представился случай обратиться непосредственно к императору французов. Письмо Наполеона к царю от 28 февраля, порученное Чернышеву, было только что доставлено и требовало ответа. Александр немедленно приготовил его. Разумеется, он решил отправить его с Чернышевым, так как у него были основательные причины опять выдворить в Париж этого тонкого наблюдателя, этого проницательного и обстрелянного агента. В своем письме к императору Александр не позволил себе ни малейшего намека на раздробление польского государства, но разве нельзя было, искусно оттенив некоторые фразы, заставить Наполеона подумать об этом, внушить ему такую мысль?

Александр составил письмо весьма тщательно, о чем можно судить по собственноручно написанному и несколько раз переделанному черновику. [154] Он принял вызов по всем спорным вопросам и держался мужественно, но, переходя в видах защиты в нападение, никогда не уклонялся от утонченно-вежливого тона, и в завязавшейся между императорами полемике ни на волос не стоял ниже своего соперника. С большим достоинством повторяет он свои жалобы по поводу Ольденбурга, оправдывает себя по поводу указа, напоминает об оказанных им общему делу услугах, указывает мимоходом, что производившиеся в герцогстве крепостные работы и вооружения потребовали и с его стороны известных

мер в том же роде. Затем, выставив себя строгим блюстителем договоров, он оканчивает так: “Если, вместо того, чтобы предаваться мрачным предчувствиям, будто я выжидаю только удобного момента, чтобы изменить политическую систему, – Вашему Величеству угодно будет отнестись ко мне справедливо, вы должны признать, что нельзя быть добросовестнее меня в поддержании принятой мною политической системы. Я не зарюсь на моих соседей, люблю Францию. Какая же мне выгода желать войны? России не нужны завоевания, у нее и так слишком много земли. Признавая Ваше Величество за величайший военный гений, я ничуть не заблуждаюсь насчет трудностей войны, если ей суждено между нами возникнуть. Помимо того, мое самолюбие прикрепляет меня к союзу с Францией. После того, как я положил союз в основу политики России, после того, как мне пришлось довольно долго бороться с существовавшими досель враждебными союзу взглядами, не может быть разумных поводов подозревать во мне желание разрушить мой собственный труд и начать войну с Вашим Величеством; и если вы ее желаете так же мало, как и я, то более чем вероятно, что ее не будет. Чтобы доставить вам лишнее доказательство, я предлагаю Вашему Величеству передать на ваше усмотрение дело о вознаграждении за Ольденбург. Поставьте себя на мое место и решите сами, Ваше Величество, чего бы вы пожелали в подобном случае. В распоряжении Вашего Величества все средства устроить дело так, чтобы еще теснее соединить обе империи и сделать разрыв навсегда невозможным. Я со своей стороны, готов помогать вам в этом. Повторяю, еще раз: если будет война, – значит, таково желание Вашего Величества и, сделав все, чтобы ее избегнуть, я сумею сражаться и дорого продать свое существование. Угодно ли Вашему Величеству, вместо этого, признать во мне друга и союзника? Если да, вы найдете во мне те же чувства привязанности и дружбы, какие всегда знали во мне”. [155]

154

Archives de Saint-Petersbourg.

155

Письмо опубликовано Татищевым, Александр I и Наполеон, 547 – 552.

Таким образом, Александр вкратце говорил Наполеону: “Я заранее принимаю то, что вы мне предложите, если вы согласны стать на мое место, и, при таких условиях, определить мою долю. По-видимому, невозможно было внести больше уступчивости и деликатности в рассмотрение столь трудного и щекотливого дела. Поистине, это был искуснейший маневр. В самом деле, чего мог желать Наполеон, если бы он был на месте Александра, т. е. если бы у его границы, в виде постоянной угрозы, стояло стремящееся к расширению воинственное государство? Несомненно, он желал бы, чтобы эта причина стольких тревог была устранена, чтобы это пламя раздора было уничтожено. Отсюда следует вывод: необходимо, чтобы он согласился пожертвовать частью герцогства ради справедливых опасений России.

Довольствуясь внушением Наполеону таких мыслей, Александр не поднимал более об этом разговора. Но ввиду желания лишить Наполеона слишком удобного предлога прикинуться глуховатым, следовало говорить яснее; необходимо было, чтобы в конце концов кто-нибудь упомянул в Париже о герцогстве и поставил его в тесную связь с Ольденбургом. Сделать это поручено было Чернышеву в разговорах, которые он неминуемо будет вести с императором французов. Это поручение дал ему не Александр, а Румянцев, и все же министр не решился высказаться теперь перед ним вполне откровенно. Зная Чернышева за молодого человека с проницательным умом и быстрым соображением, он и прибег к метафоре, не препятствуя Чернышеву поставить в ней надлежащие выражения. Объяснив ему, что желание императора состоит в том, чтобы “слить в один договор дела Ольденбурга и Польши, присоединив к ним и новый торговый договор с Францией”, он добавил: “Если бы удалось всыпать в один мешок дела Польши и Ольденбурга, перемешать их хорошенько и затем вытряхнуть, союз обеих империй стал бы таким прочным, тесным и искренним, каким не был еще никогда, и все это назло англичанам и даже немцам” [156] .

156

Recueil de la Societ'e imp`eriale d' histoire de Russie, XXI, 84.

В дни, до и после этого секретного разговора, Александр постарался при встречах с Коленкуром пустить во всю свойственные ему предупредительность и обаяние. Нужно сказать, что посланник добился, наконец, своего отозвания и после трехлетних утомительных трудов должен был через два месяца уехать из России. На его место был назначен генерал граф Лористон, флигель-адъютант императора и короля. Александр в самых любезных выражениях высказал Коленкуру живейшее сожаление, что ему приходится расстаться о ним. Затем с большой похвалой отозвался о его заместителе, с которым познакомился и которого оценил в Эрфурте. В письме от 28 февраля Наполеон писал царю: “Я искал среди моих приближенных человека, который мог бы быть наиболее приятным Вашему Величеству и наиболее годным для поддержания между нами мира и союза... [157] Я горю нетерпением узнать, удачен ли мой выбор?”. На этот вопрос Александр ответил утвердительно и чрезвычайно любезна.

157

Corresp., 17935.

Теперь, говоря об императоре, он в более приподнятом тоне повторял свои обычные уверения в преданности и сердечной привязанности, но, прибавлял он, его чувства плохо ценятся и не признаются. “Я мог заметить, – писал герцог Виченцы” – что в отношении Вашего Величества вернулся тот сердечный тон, те дружеские выражения, могу даже сказать, сердечные излияния, которые некогда проявлялись так часто”. – “Дайте мне уверенность в безопасности” – не переставал повторять Александр, – выкажите мне такую же дружбу, с какой отношусь и желаю относиться к вам и сам, и никогда ни император, ни его союзники не будут иметь повода жаловаться на меня”. – “В тот же день, – прибавляет герцог в своем донесении, – император, прогуливаясь пешком, встретил меня на гулянье в часы, когда весь город бывает там. Он подошел ко мне, и, как всегда, пригласил меня сопровождать его. Он разговаривал только о посторонних вещах. Так как публика обращала на нас большое внимание, он, смеясь, сказал мне: “Сегодня дипломаты и купцы, как я надеюсь, будут говорить только о мире. Мир – мое главное желание, генерал, ваш “государь должен знать это”. [158]

158

131 донесение Коленкура императору, отправленное 23 апреля.