Разрыв франко-русского союза
Шрифт:
Ближайшим результатом этого затишья была приостановка переговоров, начатых императором на случай войны с Россией. Он не дает ответа на сомнительные уверения Пруссии и держит Австрию в неопределенном положении. Уже протянув Швеции и Турции руку, он поспешно отдергивает ее, лишь только миновала непосредственная надобность в этих компрометирующих союзах. Он оставляет своих представителей без приказаний, без инструкций, и, само собой разумеется, что его молчание обязывает их к бездействию.
В Стокгольме нашим предложениям оказан был восторженный прием. Но такой прием не мог быть искренним. Предложенный предмет совершенно не отвечал истинным желаниям наследного принца, и, когда барон Алькиер вызвал его на обсуждение плана диверсии в Финляндию, он оказался на этот счет плохо подготовленным; он затруднялся говорить и просил времени подумать. Однако, ввиду важности не отклонять доброго расположения императора, тем более, что одна партия в совете стояла еще за прежнюю политику и оплакивала Финляндию, министр Энгестрем сначала весьма горячо взялся за переговоры; но по прошествии нескольких недель, видя, что его собеседник еле говорит, он и caм перестал поддерживать разговор, а затем и совсем прекратил дело. [207] С турками тоже удовольствовались первоначальными предложениями. Так как наше посольство не настаивало на отправке в Париж уполномоченного, то таковой и не был отправлен. Оба правительства, протянув друг другу руки, застыли в этих позах.
207
Переписка Алькиера, май – июнь 1811 г.
Что
Он не перестает требовать, чтобы формирующиеся корпуса увеличивались непрерывно, но при этом приказывает, чтобы они снабжались необходимыми предметами снаряжения на месте, одни – в Германии, другие – в Италии или во Франции, и без всякого шума, который мог бы привлечь внимание”. [209]
208
Corresp., 17702.
209
ld.17726.
В результате скорость, сообщенная военным приготовлениям, ослабевает; но воздействие направляющей их руки продолжается с логической последовательностью и большим расчетам. Благодаря возникшей тревоге, был сделан крупный шаг по пути военных мероприятий, и ни характер Наполеона, ни направление его мыслей не позволяли остановиться на пути, раз обстоятельства вынудили его стать на этот путь. Он живет под гнетом еще большего недоверия, еще большего чувства озлобления к России. Не давая себе ясного отчета в том, что происходило в уме Александра, он злится на Россию за то, что она нагнала на него страху. Он не далек от мысли, что русский государь хотел просто-напросто учинить против него большую военную демонстрацию, в надежде сломить его упрямство и угрозой вырвать у него клок Польши. Уже одного этого предположения достаточно, чтобы привести его в негодование. Разве он из тех людей, которым диктуют условия со шпагой в руке? Если хотят вести переговоры, к чему являться “с каской на голове, а не с белым флагом в руке?”. [210] Наступившее успокоение не укрепляет в нем желания покончить с распрей, а действует наоборот: давая ему время подготовить реванш, оно отклоняет его от прежнего намерения. Получив надежду выиграть время и довести свои военные приготовления до поразительной по своим размерам широты, он мало-помалу возвращается к мысли не избегать войны, а самому начать ее; он останавливается на мысля начать ее в 1812 г.; он решает вести наступательную кампанию во главе всей Европы, и, предприняв не имеющий примера в летописях новейшего времени поход, силой оружия разрешить конфликт. Его горячее желание вступить в переговоры ослабевает по мере того, как опасность отходит на задний план.
210
Слова, которые Александр повторяет Лористону, основываясь на донесении Куракина; частное письмо Лористона министру, 1 июня 1811 г.
По сознавая, в какое трудное положение может поставить его слишком быстрый разрыв с Россией, сознавая, что возможность разрыва не исключается и в будущем, по временам приходя в ужас перед необъятной опасностью, в какую может его вовлечь поход на Север – даже после долгой и тщательной подготовки, он все еще стоит в нерешительности; он не уверен в успехе и не может окончательно отрешиться от мысли покончить мирно. Говоря правду, он очень хотел бы устранить со сцены польский вопрос, прогнать этот назойливый призрак. Он высказал это Куракину, сопровождая свои слова таким любезным вниманием, что у старого посланника, “несмотря на его подагру, хватило сил ходить взад и вперед с Его Величеством в продолжение двух часов”. [211] Он с некоторым раздражением высказывает ту же мысль графу Шувалову – русскому дипломату, бывшему проездом в Париже. “Чего хочет от меня император Александр? – говорит он. – Пусть оставит меня в покое! Неужто воображают, что я пожертвую чуть ли не двумястами тысяч французов ради восстановления Польши?”. [212] И он вполне основательно обращает внимание на то, что герцогство, в его теперешнем состоянии, т. е. слабое и покорное, для него гораздо выгоднее, чем независимая и сильная Польша, которая рано или поздно освободится из-под его опеки. Но неужели Россию можно успокоить только дроблением герцогства? – условие неприемлемое и позорное.
211
Донесение, цитируемое в письме Лористона от 1 июня.
212
Recueil de la Societe imperiale d'histoire de Russie, XXI, 415.
Затем существует еще вопрос, который Наполеон в глубине души никогда не прочь возбудить слова и вновь начать по нем переговоры. Это все тот же вопрос о нейтральных судах и блокаде. Допуская, что найдется средство уладить настоящие недоразумения, остается еще под вопросом, согласится ли Александр принимать более действенные меры против англичан, более стеснительные для их торговли? Вот вопрос капитальной важности, который в глазах Наполеона всегда осложняет задачу и придает ей еще большую остроту. Он надеется, что по всем нерешенным вопросам герцог Виченцы даст же когда-нибудь точные сведения или в ответе на два посланных ему письма или лично по своему возвращению. Ему как можно скорее хочется узнать, какой именно ценой будет он в состоянии избавиться от войны с Россией и снова заручиться ее содействием против вечного врага.
ГЛАВА V. ВОЗВРАЩЕНИЕ ГЕРЦОГА ВИЧЕНЦЫ
Как отразилась в Петербурге тревога, поднявшаяся в Германии и Франции. – Александр, узнав о передвижении наших войск, боится, чтобы Наполеон не напал на него. – Он все еще задает себе вопрос, не будет ли нападение лучшим способом защиты. – Общественное мнение думает иначе. – Веллеслей даст Европе уроки оборонительной войны. – Он создает целую школу. – Генерал Фуль и его план. – Мало-помалу Александр склоняется к чисто оборонительному плану войны. – Он желал бы избегнуть войны, не возобновляя союза. – Опять герцогство Варшавское. – Доверительный разговор с австрийским посланником. – Намеки и недомолвки в ответе на вопросы герцога Виченцы. – Император Александр и римский король. – Приезд Лористона. – Милостивый прием. – Александр рассчитывает на Коленкура, надеясь, что тот убедит Наполеона предложить ему то, чего сам он не хочет просить. – Он заявляет о своем решении защищаться до последней крайности; торжественность и искренность этого заявления. – Волнение Коленкура; тяжелое предчувствие. – Возвращение во Францию. – Поездка в Сен-Клу к императору. – Семичасовой разговор. – Коленкур ручается за миролюбивые намерения Александра. – Молчание в продолжение четверти часа. – Какое из двух решений? – Наполеон отклоняет мысль об уменьшении гарнизона в Данциге. – Коленкур настаивает на необходимости сделать выбор между Польшей и Россией. – Император мысленно пробегает то и другое решение. – Непреодолимое препятствие. – Коленкур указывает на опасность борьбы с климатом Севера, с его природой и пространством; он ручается за то, что Александр отступит в самую глубь России, и в доказательство приводит собственные слова царя. – Император потрясен, его собеседник думает, что выиграл дело. – Наполеон пересчитывает свои военные силы, им овладевает безумная гордость. – Он воображает, что все будет решено одним сражением. – Продолжение разговора. – Старый вопрос о браке. – Последнее слово Коленкура. – Верное рассуждение и роковые заблуждения.
I
Александр жил в вечной тревоге. Нерешительный от природы, он никак не мог остановиться на чем-нибудь определенном. Из донесений Чернышева и из других источников он знал, что нашим приготовлениям внезапно дано было резко ускоренное движение, что варшавская и саксонская
213
В своем обширном апрельском донесении Чернышев, вполне признавая, что в то время Россия могла вести переговоры с императором, продолжал, тем не менее, развивать планы внезапного нападения, – между прочим, таков: “Не скупиться на уверения и вообще на всякие демонстрации, которые бы могли успокоить Наполеона насчет наших намерений; соглашаться на разоружение и даже приказать нашим дивизиям отступить, не отводя их, однако, слишком далеко; затем усыпить его бдительность и побудить его направить свои усилия снова на Испанию, что, сделав его менее страшным, дало бы нам возможность выждать, когда он окончательно увязнет в этой новой борьбе, и тогда извлечь пользу из этой диверсии”. На полях донесения находится следующее собственноручное замечание Александра; “Отчего большинство моих министров не похожи на этого молодого человека?”. Вышеупомянутый том, 109.
В апреле подполковник Шёллер, прусский агент, часто имевший доступ к царю, не склонен был думать, чтобы царь совершенно отказался от мысли о нападении. [214] Несколько времени спустя швед Армфельт вынес то же впечатление. Непримиримый враг Наполеона, человек, который жил как будто только для того, чтобы ненавидеть, Армфельт только что приехал в Петербург из Стокгольма, откуда его выгнал напуганный интригами Бернадот, желавший доставить этим удовольствие императору. Прекрасно принятый в Петербурге, Армфельт старался доказать, что “все будет потеряно, если дадут Бонапарту предупредить себя” [215] и с радостью утверждал, что его слова нашли сочувственный отклик. Александр сказал ему, что в недалеком будущем пошлет его в Лондон вести переговоры о мире и союзе с Англией, а это было бы равносильно разрыву с Францией [216] . Итак, Александр не разрушал окончательно надежд сторонников нападения, хотя опасные и неудобные стороны такового с каждым днем делались ему яснее. Он знал, что его план, о котором смутно догадывались при многих дворах, вызвал всюду единодушное порицание, что в этом предприятии общественное мнение Европы не будет на его стороне. Считая, что ему необходимо заручиться добрым расположением Австрии [217] он от времени до времени делал попытки приобрести ее дружбу и привлечь ее на свою сторону, но в ответ получал только холодные и уклончивые фразы. Сверх того, чисто стратегические соображения, которые все настойчивее высказывались среди его окружающих, склоняли его к мысли искать спасения в заранее предрешенной и систематически подготовленной обороне.
214
См. донесения Шёллера от 30 марта, 5 и 18 апреля, о которых упоминает и на которые ссылается Duncker, 353 – 354.
215
Tegner, lе Baron d'Armfeldt, III, 300.
216
Id., 301.
217
Депеша Штакельбергу от 2 июня 1811 г. Archives de Saint-Petersbourg.
Мысль вести войну с французами в стиле Фабия, т. е. уклоняться от боя, выжидать для сражений случаев, когда французы будут истощены походами и лишениями, давать сражения на позициях, покрытых укреплениями, предоставлять неприятелю вместо людей сражаться с препятствиями и одолевать необъятные пространства, – уже давно приходила некоторым на ум. О достоинстве этого плана с увлечением говорили Александру немцы, а именно – Вольцоген; восхваляли его и русские, например, будущий военный министр Барклай-де-Толли. Вскоре после битвы при Эйлау Барклай сказал: “Если бы я был главнокомандующим, я уклонялся бы от решительного сражения; я отступал бы,– так что, в конце концов, вместо победы, французы дошли бы до второй Полтавы”. [218] Однако, подобные советы давались боязливо отдельными лицами, пока одно крупное военное событие не доказало их высокой ценности. Весной 1811 г., когда кампания в Португалии приходила к концу, начали выясняться подробности дуэли на окраине западной Европы между Массеном и Веллеслеем. Массена не мог достигнуть существенных результатов, так как английский генерал, отступив перед ним, предоставил французам углубиться в скалистые горы Португалии, обращенные южным зноем в пустыни, и в конце изнурительного и тягостного пути выставил против них фронт из укреплений и редутов, о который разбилась ослабевшая уже энергия наших войск. В военном искусстве чаще, чем в каком-либо ином деле, встречается мания подражательности,—нигде так не складывается влияние моды. С этих пор в европейских военных штабах единодушно было признано, что Веллеслей нашел так давно отыскиваемый секрет сопротивления французам, рецепт победы над ними, и что при всех случаях следует применять его методу.
218
Bogdanovitch, I, 93.
В Петербурге эта доктрина вышла в систематически разработанном виде из-под пера генерала Фуля – немца, служившего в России, трудолюбивого и весьма ученого кабинетного стратега, который был блестящим теоретиком, но плохим практиком. Фуль составил план кампании, положив в его основу данные, заимствованные из войны в Португалии, и приведя их в соответствие с общепризнанными классическими правилами. По его мнению, следовало отвлечь французов как можно дальше от их операционной базы и только тогда встретить на сильно укрепленных оборонительных линиях. В применении к России предлагалось на незащищенном пространстве между реками Днепром и Двиной, представляющими естественную преграду, соорудить нечто вроде центрального редута, нечто вроде укрепленного лагеря колоссальных размеров, – русский Торрес-Ведрас, который бы и закрыл оставшийся открытым путь. Главная русская армия должна медленно отступать до этой позиции; здесь она остановится и будет упорно защищаться, тогда как вторая армия, менее многочисленная и более подвижная, будет тревожить и утомлять врага постоянными нападениями. Это не было еще планом отступления до последней крайности, т. е. сплошным отступлением; это было сочетание фронтальной обороны с фланговыми нападениями. Что же касается Пруссии, то с ее стороны предполагалось только пассивное содействие. Она должна была без боя отдать столицу и провинции и не оказывать сопротивления вторжению; ее армия должна отступить и запереться вместе с правительством и администрацией в лежащих у моря крепостях. Эти превращенные в укрепленные лагеря крепости должны будут задержать часть французских войск. Это и будут прусские Торрес-Ведрас, которые издалека будут служить поддержкой русскому Торрес-Ведрас, выдвинутому впереди обеих столиц России, на далеком расстоянии от ее границы. [219] Главным недостатком предложенного Фулем плана было то, что по нему предполагалось разделить русские силы на две отдельно действующие армии, которые могли подвергнуться нападению в одиночку. Тем не менее, Александр не прочь был принять этот план, ибо он давал вполне определенный, почти научный характер начинавшей преобладать в его уме идее об обороне. В конце мая он явно поддался спасительному инстинкту, подсказавшему ему, что у себя дома Россия неуязвима и вне опасности [220] .
219
Bogdanovitch, 1,72 – 95 Memoires de Wolzogen, 55 et suiv.
220
См. его письмо королю Прусскому, прибывшее в Берлин между 26 и 28 мая, цитируемое Duncher'ом, 361 – 362.