Разрыв франко-русского союза
Шрифт:
Впрочем, разговор начался в довольно мягком тоне. Бернадот согласился, что ответ Энгештрема был груб. Сверх всякого ожидания, он даже признался, что на месте Алькиера поступил бы точно так же, т. е. отказался бы принять бумагу, но вслед за тем в едких выражениях начал жаловаться на консулов и вообще на французских агентов, назначенных состоять в Швеции. По его словам, среди этих лиц, “пропитанных страстями и клеветой”, нет ни одного, который бы не старался по мотивам, в которых далеко не всегда можно признаться, внести отраву в обсуждение спорных вопросов, который бы не старался сделать отношения более натянутыми и даже его самого очернить в глазах императора; что от них-то и идет всякое злословие, от которого он страдает; что они не дают ему ни минуты покоя и сделали ему жизнь невыносимой. “Удивительно, сказал он, что после столь крупных услуг, оказанных этой самой Франции, мне приходится постоянно жаловаться на ее агентов”.
В свою очередь, Алькиер тоже начал горячиться. В конце концов, он сказал: “Странно, Ваше Величество, что вы жалуетесь на эту самую Францию. Если вы ей хорошо служили, то, как мне кажется, она вас и вознаградила хорошо. Осмелюсь теперь спросить вас: что вы сделали для нее со времени приезда в Швецию? Усилилось ли влияние Франции благодаря вашему
В ответ на это Бернадот попробовал сначала, правда, не особенно энергично, защищать свое поведение. Но вдруг, точно сочтя ниже своего достоинства оправдываться и высказывая все, что было у него на душе, он воскликнул; “Я ничего не сделаю для Франции до тех пор, пока не узнаю, что намерен сделать император для меня; я только тогда открыто приму его сторону, когда он свяжет себя с нами договором; тогда я исполню свой долг. Впрочем, я вижу награду и нахожу утешение в тех чувствах, какие питает ко мне шведский народ. Воспоминание о только что сделанном мною путешествии никогда не изгладится из моего сердца. Знайте, милостивый государь, что толпы народа хотели выпрячь лошадей из моей кареты, чтобы самим везти ее. При таком доказательстве его любви я чуть не лишился чувств. У меня едва хватило сил сказать лицам моей свиты: “Но, Боже мой! Что сделал я, “чтобы заслужить восторженную любовь этой нации?” Что же “сделает она для меня, когда будет обязана мне своим “счастьем?”. Я видел непобедимые войска; их “ура” неслось до самых облаков; они производили маневры с большей точностью и быстротой, чем французские полки. Это такие войска, с которыми мне не нужно будет делать ни одного выстрела, которым придется только командовать: “Вперед, марш!” – и эти массы, эти колоссы все опрокинут на своем пути”.
“А! Это уже слишком, – прервал его Алькиер; – если когда-нибудь эти войска встретятся с французскими корпусами, все-таки им придется оказать нам честь и выпустить несколько зарядов; ибо, без сомнения, они не так-то легко опрокинут нас, как это вам кажется”.– Бернадот: “Я прекрасно знаю, что говорю; я сделаю из шведских войск то же, что сделал из саксонцев, которые, под моей командой, были лучшими солдатами в последнюю войну”.
Не возражая на этот возмутительный вздор, Алькиер намекнул на бесполезность для Швеции приступать в настоящее время к вооружениям. “Напротив, – сказал ему принц, – я твердо решил собрать новые войска. У Дании сто тысяч под ружьем, и я не поручусь, что у нее нет каких-нибудь планов против меня. Да и помимо того, я должен предохранить себя от задуманного императором во время свиданий в Эрфурте плана раздела Швеции между Данией и Россией”. Он прибавил, что это сведение было ему сообщено из Петербурга “женщинами, которые все знали и обо всем ему писали...” “Но я сумею защищаться, – восторженно заговорил он. – Он хорошо знает меня. Хорошо знает и то, что у меня есть средства для этого. Англичане попробовали быть со мной требовательными, и что же! я пригрозил им, что пущу сто каперских судов в море, и они тотчас же понизили тон”.
Это бахвальство было только началом, за ним последовала выходка, которая по своей необычайности превзошла все остальное. “Впрочем, – сказал принц,– каковы бы ни были у меня причины жаловаться на Францию, я, тем не менее, готов при случае все сделать для нее; хотя мои подданные, которых я только что видел, только и просили меня о сохранении мира, какой бы то ни было ценой. Они просили меня устранить всякий повод к войне и не воевать – даже ради возвращения Финляндии, про которую они мне говорили, что не желают ее. Но, милостивый государь, пусть меня не унижают; я не хочу быть униженным; я скорее предпочту во главе моих гренадер пойти навстречу смерти; по-моему, лучше всадить себе кинжал в грудь, броситься вниз головой в море или сесть верхом на пороховую бочку и взлететь на воздух.”
В то время, как принц, свирепо вращая глазами, нес эту чепуху, открылась дверь в кабинет. Его двенадцатилетний сын переступил порог и сделал несколько шагов по комнате. Заметив его приход,– может быть, и заранее подготовленный – Бернадот увидел в этом случай разыграть бьющую на эффект сцену. Он бросился к ребенку и, схватив его, произнес с театральным жестом: “Вот мой сын. Он последует моему примеру. Не так ли, Оскар? – Да, папа. – Дай я тебя обниму; ты поистине мой сын!”. Алькиер прибавляет в своем донесении: “Во время этой столь пошлой, столь безумной сцены, до крайности взволнованный принц был совсем как шальной. Я неоднократно пытался удалиться, но он каждый раз удерживал меня. Наконец, когда я уже добрался до двери кабинета, он сказал мне: “Я требую от вас обещания, что вы дадите императору “точный отчет о нашем разговоре”. – Обещаю, если этого непременно желает Ваше Королевское Высочество. В предыдущих строках,– заканчивает Алькиер,– я сделал это все, милостивейший государь, и прошу Ваше Превосходительство верить, что точно сдержал данное слово” [306] .
306
Алькиер Маре, 26 августа 1811 г. Эта депеша посвящена отчету о разговоре я выводам, которые делает из него наш министр, Некоторые выдержки из нее были приведены и анализированы Bignon'ом X, 177 – 179; Geffoy, Revue des deuh Mondes du 1-еr. novembre 1855, и Thiers'ом, XIII, 217 – 219.
Но, может быть, последние слова принца были только угрозами отчаянного хвастуна? Может быть, вопреки выраженному им желанию, Бернадот надеялся, что Алькиер скроет часть разговора и не выставит его в припадке исступления и гнева? А, может быть, он даже питал безумную надежду – угрозой насилуя волю императора, вырвать у него обещание крупного территориального вознаграждения, рассчитывал получить в подарок Норвегию, которой ему приходилось ждать так долго? Как бы то ни было, его повторные намеки на оставляют никакого сомнения относительно первоисточника его озлобления, которое и довело его до такого приступа безумного бешенства. Конечно, его немало раздражали наши требования, относящиеся к торговле с Англией, и придирки Алькиера, но главной причиной озлобления было пренебрежительное молчание, которым император отвечал на все его просьбы и заискивания, и, в особенности, манера смотреть на него, как на человека, недостойного ни
Что же касается Бернадота, то, как ни надоели императору его выходки, как ни был он ему противен, он оставил без внимания его слова, признав его недостойным своего гнева. Он ограничился тем, что предоставил ему его одиночеству и отвернулся от него, как от человека непоследовательного, увлекающегося вздорными идеями, страдающего манией честолюбия и гордости. Он приказал поверенному в делах, Сабатье де-Кабр, держаться системы, которую тщетно предписывал Алькиеру и которая состояла в том, чтобы избегать с принцем разговоров о политике. Несколько недель спустя, повторяя еще в более категорической форме свое предписание, он писал министру иностранных дел: “В инструкциях поверенному в делах вы скажете, что я запрещаю ему говорить с наследным принцем; что если принц пошлет за ним, он должен ответить, что ему поручено вести переговоры с министром. Он должен хранить с принцем полнейшее молчание, даже не открывать рта. Но если принц позволит себе разразиться против Франции угрозами, – как это уже и случилось однажды, – тогда поверенный в делах должен сказать, что он не для того пришел, чтобы выслушивать подобные оскорбления, и тотчас же удалится”. [307]
307
Corresp., 18233.
Бернадот не дал случая де-Кабру заходить так далеко. Он сделал ему несколько легких намеков по поводу возможного улучшения отношений и по поводу дара, который мог бы успокоить его относительно намерений императора. Конечно, намеки эти остались без ответа. Впрочем, можно думать, что и сам он не придавал им существенного значения; они указывают только на то, что у автора их бывали минуты колебания. Действительно, в это время взоры его были уже устремлены на Александра. Не заводя пока с ним разговора по существу, не говоря еще о союзе, он дарил его многообещающими улыбками и с каждым днем все больше ласкал его посла. [308] Таким образом, он снова открывал себе дорогу в Петербург, и чтобы открыто броситься в этом направлении, ждал только какого-нибудь весьма возможного со стороны императора насилия, которое послужило бы ему оправданием в глазах его будущих подданных и устранило остатки колебаний нации.
308
См. депеши русского поверенного в делах, барона Николаи; архивы Воронцова, т. ХХII, стр. 427 и след.
От Наполеона не ускользнула эта перемена в направлении, но он не придал ей надлежащего значения. Он упорно держался своего заблуждения и по-прежнему думал, что для того, чтобы иметь в своем распоряжении Швецию, ему нет надобности сговариваться с принцем; что, когда придет момент великого события, она сама явится к нему, что тогда “надежда отвоевать Финляндию поднимет всю нацию, вопреки намерениям правительства” [309] ; что тогда Бернадоту останется только подчиниться и, вопреки своему желанию, сделаться орудием национальной идеи. Словом, Наполеон воображал, что хоть теперь – при условиях борьбы с Англией – шведы настроены против него, они перейдут на его сторону, когда дело коснется войны с Россией, лишь бы не помешать такому обороту дела слишком резким разрывом. Вот почему в официальных сношениях с их правительством он вечно переходил от строгости к долготерпению и обратно. Иногда, когда поступки шведов указывают на их бесстыдное пристрастие к делу Англии, к торговле с нею, он начинает терять терпение; начинает думать о строгом наказании; думает отдать приказ занять Померанию – место, где на виду у всех нарушаются его повеления; он хочет выпустить убийственные ноты с объявлением провинции на военном положении [310] ; но вслед за тем одумывается, подавляет свою досаду, дает копиться своим обидам, сохраняя за собой право позднее представить их гуртом, дабы в тот момент, когда будет предлагать шведам союз и обещать Финляндию, потребовать от них, в возмещение этих обид, право занять Померанию и самому охранять ее. Вот почему его ссора со шведами не переходила в открытый разрыв, не усиливала явно осложнений настоящего времени и проходила почти незаметной. Иначе было дело с кризисом, внезапно вспыхнувшим в Германии. Там все время без умолку раздавалось бряцание оружием; оно усиливалось с каждым днем и, наконец, повергло в страх и смятение Европу, вследствие того, что обезумевшая от ужаса Пруссия, вообразив себе, что император намеревается посягнуть на ее существование, вдруг порывисто поднялась и бросилась к оружию. Она точно с ума сошла от воинственного задора, и ее настроение, спутав игру императоров, чуть не заставило их преждевременно схватиться за оружие.
309
Маре Алькиеру, 17 июля 1811 г.
310
Corresp, 18233.