Разрыв франко-русского союза
Шрифт:
Несколько дней спустя, 13 сентября, по рассмотрению вновь полученных донесений, из которых Наполеон видит, что военные приготовления Пруссии в полном разгаре, он приказывает отправить Сен-Марзану категорические инструкции. В них французскому посланнику предписывается предъявить королевскому правительству требование о прекращении крепостных работ и о роспуске по домам созванных солдат. В доказательство же наших добрых намерений, он даст формальное уверение, что ему вскоре будут присланы полномочия на предмет открытия переговоров о союзе. Для перехода Пруссии на мирное положение он даст только три дня; самое большее, на что он может согласиться, это – продлить срок на сорок восемь часов. Если, по прошествии этого срока, он не получит полного и безусловного удовлетворения, он покинет Берлин, предупредив о своем отъезде маршала Даву, принца Экмюльского. По этому сигналу Даву тотчас же выступит в поход и со всеми своими силами нагрянет на столицу и на провинции Пруссии. Одновременно с ним перейдут границу вестфальцы, саксонцы, поляки, и, замкнув кольцо охвата, двинутся на Берлин. В то же время наши гарнизоны на Одере, соединясь и образовав непрерывную цепь, преградят отступление королевскому правительству; они помешают его бегству и принудят его к сдаче; обреченное на смерть государство погибнет,
На всякий случай Даву и Жерому были отправлены соответствующие приказания. Тем не менее, в секретном письме Маре к Сен-Марзану ясно было указано, что, хотя император и твердо решил уничтожить Пруссию, если она своим двусмысленным поведением вынудит его к этому, но что он вовсе не желает этого: напротив, его искреннее желание – избежать этой крайности. “Заметьте себе, – говорится в письме, – что искреннее желание императора состоит в том, чтобы дано было согласие на разоружение; чтобы даны были полномочия для открытия переговоров о союзе либо в Берлине, либо в Париже, чтобы вы имели возможность остаться на вашем посту, и чтобы Пруссия уведомила Россию, что она разоружается потому, что теперь у нее нет поводов беспокоиться за сохранение мира. Такое заявление Пруссии необходимо; ибо, при настоящем положении вещей, одним из серьезнейших последствий принятого Пруссией решения является то, что Россия может подумать, что ее вооружения были сделаны по соглашению с Францией. Следует, чтобы в течение трех дней было рассеяно впечатление, которое могли произвести на Россию вооружения Пруссии, а это может быть достигнуто только разоружением”. [317]
317
Маре Сен-Марзану. Некоторые выдержки из переписки с Берлином, хранящиеся в архивах министерства иностранных дел, были опубликованы Stern'oм, Abhandlungen und Acktenst"ucke etc.
В тот день, когда государственный секретарь набрасывал эти строки, в Берлине уже знали о сделанных Круземарку предостережениях. Прусский двор очутился в крайне затруднительном положении, ибо ответ Александра на просьбу о союзе и верной и надежной помощи не был еще получен. Было только известно, что царь с волнением прочел письмо короля; но, очевидно, это не подвинуло значительно дела, так как Шарнгорст все еще с жгучим нетерпением ждал на границе разрешения царя, чтобы тайком проскользнуть в Россию. Даст ли ему царь просимое разрешение, примет ли его, сговорится ли с ним об условиях союза – все это оставалось неизвестным. Не имея в руках никаких данных, Пруссия хотела выиграть время и прибегла к хитрости. Не переставая вооружаться, она решила объявить, что приступает к разоружению.
Фридрих Вильгельм собственноручным письмом уведомил Наполеона, что отказывается от формирования новых сорока восьми батальонов и от усиления полков по шестнадцать человек на роту. Действительно, эта мера была отмечена, но мобилизация продолжалась в иной форме. Рабочие, взятые для крепостных работ и для устройства укрепленных лагерей, почти сплошь были старыми служаками или не зачисленными официально молодыми солдатами; тех и других потребовали для несения государственной службы. Это было средством иметь их под рукой, чтобы при первой же надобности можно было сформировать из них полки. Этот замаскированный способ призыва не был отменен. Масса крестьян и рабочих держались в сборе около крепостей и, как муравьи, копошились у стен Шпандау, Кольберга, Грауденца и Нейса. Они чинили старые укрепления, возводили новые, возили землю, делали насыпи, и в то же время подчинялись военной дисциплине и ходили на ученья. Не превращаясь пока в лагерь, Пруссия была похожа на громадную мастерскую. Чтобы превратить рабочих в солдат, оставалось только приказать им бросить лопаты и кирки, взять ружья и заменить рабочую блузу военной шинелью. В один миг многочисленные рабочие артели превратились бы в взводы, роты, батальоны и составили бы армию, которая удвоила бы ту армию, которую Пруссия имела законное право держать на действительной службе [318] .
318
Сен-Марзан Маре, 26 сентября и 16 октября 1811 г.; Сен-Марзан Даву, 4 октября 1811 г.; Archives des affaires etrang`eres Cf. Lehmann, II, 392 – 397.
Между тем Сен-Марзан получил депешу от 13 сентября, которая подстрекнула его усердие. Он, не стесняясь, заявил, что требуется истинное, а не фиктивное прекращение вооружений; что он настаивает на необходимости прекратить всякие работы и распустить всех рабочих по домам, т. е. на том, что, действительно, остановило бы мобилизацию. Он не скрыл, что, отклонив наши требования, Пруссия сама приготовит себе гибель. [319]
Кризис обострился. Пруссаки попали в ужасное положение. За несколько дней до этого, они узнали, что Шарнгорст получил, наконец, разрешение переехать границу и, при соблюдении глубочайшей тайны, направился в Петербург. Нет сомнения, – думали они, – что теперь он совещается с царем, и, может быть, заручился уже обещанием полного содействия. Теперь, когда соглашение с русскими казалось столь близким, когда в самом непродолжительном времени можно было ожидать их прибытия, слишком трудно было королю и Гарденбергу отдаться на волю Наполеона. Они продолжали свою страшно опасную игру, – давать обещания и не держать. Гарденберг заявил, что король на все согласен. Сен-Марзану сообщили, и напечатали в газетах, что отдан приказ о прекращении работ и о роспуске людей. Действительно, в Шпандау – городе, находящемся близ Берлина, на глазах французского посольства – работы были прекращены; во всех же других местах, куда не могли проникнуть взоры нашего посланника, они производились руками рабочих-солдат с удвоенной энергией. Сен-Марзан отнесся к тому, что ему сообщалось, с большим доверием – настолько, что даже не счел нужным проверить. Зачарованный тем, что видел в Шпандау, он из единичного факта вывел общее заключение: он донес, что Пруссия вернулась к порядку, остался на своем посту и возобновил дружеские отношения с Гарденбергом и министром иностранных дел графом Гольцом. Берлинская публика, почуявшая было носившуюся в воздухе большую опасность, с радостью
319
Maрe Сен-Марзану, 13 сентября 1811 г, Cf. Stern, 340 – 342.
320
Сен-Марзан Маре, 21, 24 и 26 сентября. Cf. Stern, 342; 346.
В Берлине, как и в Петербурге да и вообще повсюду, наша дипломатия позволяла водить себя за нос. Не так легко было обмануть императора. Желая знать, отвечают ли поступки словам, он установил за Пруссией надзор. Для этого в его распоряжении было бесчисленное количество средств. Во-первых: Штеттин, Кюстрин, Глогау – три пункта, наиболее удобные для надзора. Комендантам этих крепостей предписано было вооружиться бдительностью и тщательно следить за тем, что происходит вокруг них. Затем, в циркулярной депеше нашим консулам в Кольберге, Штеттине, Данциге и Кенигсберге предписано было собирать сведения – каждому в своем округе. [321] Наконец, Даву поручено было покрыть Пруссию целой сетью шпионов; он должен был сосредоточить в своих руках все донесения, проверять их и дополнять своими личными наблюдениями. На этого безукоризненного, из принципа недоверчивого солдата, император мог смело положиться, – он знал, что он не удовольствуется внешностью, а будет смотреть в корень.
321
Тождественные депеши от 1 октября. Archives des affaires etrangeres Prusse, 248.
Чтобы ознакомиться с положением дел на севере, Наполеон отправляется в Нидерланды. Он начинает свой объезд с Булонского и Утрехтского лагерей, делает смотр флоту в устьях Шельды, останавливается на несколько дней в Антверпене, в тамошней крепости; затем вместе с императрицей посещает Амстердам, Роттердам, Нимвеген, где силой согнанные голландцы торжественно воздают ему почести. Но среди пышности официальных приемов – в дни, которые, как будто, исключительно посвящены празднествам и подробнейшему ознакомлению с состоянием войск, он находит время обернуться к Пруссии; он то и дело бросает на нее недоверчивые взгляды, прислушивается к малейшему несущемуся оттуда шороху, и с нетерпением ждет результатов предписанного им расследования. Вскоре чуть не на всех остановках его пути начинают нагонять его курьеры, принося ему сведения из всевозможных властей, донесения консулов, протоколы, составленные на основании расспросов курьеров, бюллетени полиции, клочки бумаги, исписанной впопыхах всюду разбросанными шпионами. Эти сведения, неодинаковые по значению и ценности, все сходятся в одном: за исключением Шпандау, нигде в крепостях работы не прекращены, нигде сборища людей не исчезли. В Кольберге работают изо дня в день, работают вовсю, будто спешат кончить срочное дело, как будто задались целью поставить нас пред совершившимся фактом. В других местах побережья – та же деятельность. В Силезии, где воображают, что находятся далеко от нас, открыто производится ученье вновь сформированных частей. Очевидно, Пруссия или хитрит, или задерживает исполнение своих обещаний. [322]
322
Archives des affaires 'etrang'eres, Documents divers, Prusse, 248.
Немедленно же герцог Бассано, который, всюду сопровождая императора, неотступно ходит за ним как тень, начинает слать Сен-Марзану курьера за курьером. 2 октября из Антверпена он пишет ему длинное письмо. Из Амстердама отправляет три письма, причем два в один день, ив каждом обращается к нашему агенту со строгим напоминанием о необходимости проникнуть в намерения берлинского двора. Он сопоставляет поступки Пруссии с ее словами, и указывает, что Пруссия противоречит самой себе. В чем кроется причина такого несоответствия? – спрашивает он. Нет ли тут умысла ввести нас в заблуждение, нет ли вероломной задней мысли? Может быть, это просто непоследовательность, слабость, неспособность остановиться на определенном решений, привычная нерешительность, которая может уступить быстрому и энергичному давлению? “Во всем поведении Пруссии – и, в частности, в поведении кабинета с вами – есть какая-то неясность, какая-то тайна, и ваш долг—проникнуть в эту тайну. Для достижения этого не пренебрегайте никаким средством, но, главным образом, дайте понять, что напрасно стали бы надеяться обмануть нас; что требуются не речи, не торжественные заявления, а положительные факты, полное, безусловное разоружение, без всяких смягчений и оговорок”. [323]
323
Маре Сен-Марзану, 13 октября.
Если Сен-Марзан добьется этого результата, говорится далее, он окажет своему повелителю крупную услугу. Если же он убедится в систематической недобросовестности берлинского двора, но крайней мере, император будет знать, чего ему держаться, и Пруссия подвергнется участи, которую сама себе уготовит. Но всего важнее, чтобы наш посланник распознал и уловил истину под маской бесплодного притворства; чтобы он не боялся упрека в слишком большой подозрительности и недоверии. Повторение прежнего слишком большого оптимизма возложит на него тяжкую ответственность, ибо таковой оптимизм может повредить нашим насущным интересам.
Подшпоренный такого рода предостережениями и упреками, отрекшись, вследствие указаний на неопровержимые данные, от доверчивого отношения, Сен-Марзан ретиво взялся за дело. Он дал себе клятву не прекращать своих требований и не давать прусскому кабинету покоя до тех пор, пока тот не станет на законную почву. С этой минуты наступает для Пруссии время такого мучения, какое не поддается никакому описанию. Ожидая со дня на день письма от Шарнгорста с обязательствами Александра, она не решается еще искренне уступить нашим требованиям, хотя и находит, что Россия слишком много тратит времени на решительный ответ, и бесчеловечно оставлять ее в пасти льва. С другой стороны, прижатая к стене нашими требованиями, схваченная за горло, она беспомощно бьется в наших руках. Она старается высвободиться, бормочет извинения, изобретает разные предлоги, и истощает свой мозг, придумывая, что бы еще солгать.