Разрыв-трава
Шрифт:
Хозяйство рушилось на глазах. В армию отдали всех хороших лошадей, остались выбракованные одры, истощенные, умученные работой, они еле таскали себя; от тракторов тоже польза небольшая, запасных частей нет, трактористки малоопытны; сев провели с опозданием, землю всковыряли кое-как, потому урожай убогий, да и хлеб что вырос, того и гляди осыплется.
Беспокоило и другое. Питались люди очень плохо. У многих приварки никакой нет: дневная «пайка» ломоть хлеба и бутылка молока из дому вот и вся еда.
И мало людей. Нигде не
Игнат встал из-за стола, подошел к окну, уперся лбом в прохладную стеклину. Вечерело. Улица была пустынной. Возле заборов по тропке прошли две старушки с узелками в руках. В одной из них он узнал мать Устиньи. Не иначе как на моленье направились, к пастырю духовному Ферапонту. Живуч, цепок, увертлив старик. Ну подожди же…
Постучал в переборку. Из бухгалтерии пришел Еремей Саввич.
— Посыльная здесь? Пошли-ка ее к Ферапонту, пусть сейчас придет сюда.
— Зачем он? Скоро начинать правление…
Игнат сел к столу, потянул к себе бумаги. Еремею Саввичу только бы поговорить. Стоит стукнуть в переборку тут как тут. И будет судить-рядить о том о сем, переливать из пустого в порожнее. Вот и сейчас стоит, чего-то ждет. Потом начнет спрашивать, о чем будет разговор с Ферапонтом.
— Иди же, — сказал ему, не поднимая головы. Ферапонт пришел почти сразу же. Сивый, гривастый, с палкой в руке, остановился у порога, чуть наклонил голову, из-под бровей вглядываясь в лицо председателя. Кивком головы Игнат показал на стул. Старик сел, поставив палку меж колен.
— Как жизнь, Ферапонт Маркелыч?
— Слава богу, живу. Зачем позвал, сказывай. Если сызнова про знамения пытать будешь…
— Не буду, Ферапонт Маркелыч. Куда спешишь-то, на молитву?
— А хотя бы и на молитву.
— Для тебя есть другое, более полезное дело. На мельницу посадить некого. Вот я и подумал…
— Еще что! — Ферапонт поерзал на стуле, сложил руки на палке. — Я стар и немощен для работы.
— Не тяжелая работа. Сейчас все работают, Ферапонт Маркелыч. Слышал небось: кто не работает, тот не ест.
— Я у тебя кормежки не прошу! — Крепкие, узловатые пальцы Ферапонта плотнее сжались на палке.
Игнат вспомнил старушек с узелками. В узелках хлеб, яйца, сметана, мятые трешницы. Спросил грубо:
— А что ты ешь? Кусок хлеба малых ребят, баб и подростков, которые на работе горбятся?
— Ни у кого ничего не прошу.
— Но и не отказываешься. Все это просто противно человеческой натуре. Будь я на твоем месте, кусок бы в горло не полез!
— Господь каждому определил свое место и назначение…
— Много раз слышал. Но ты вот что возьми в толк. На это место, — Игнат похлопал ладонью по столу, — меня определили люди. А я тебя назначаю на работу. И попробуй воспротивиться. Бог далеко, а я тут вот, рядом, и стребую с тебя по всей строгости.
Багровый от возмущения, Ферапонт поднялся, стукнул палкой по полу:
— Слуга антихриста! Воздаст тебе
— Воздаст или нет, бабка надвое сказала. А ты этот разговор крепко помни. Я тебя уже предупреждал однажды. Больше предупреждений не будет. Твоя зловредность берегись, против тебя обернется.
От этой перепалки на душе Игната остался нехороший осадок. Была маленькая надежда, что старик поймет, какое тяжелое сейчас для народа время человек же он! — нет, ничего не понял. Закоснел в своей злобе, глух и слеп к людским болям и страданиям. Убеждать, уговаривать такого все равно что кулаком камень раздалбливать.
Понемногу собрались члены правления артели. Игнат поглядывал в окно, поджидая Тарасова. Его все не было. Пришлось начинать заседание.
Хмуро, но без нажима перечислил все порухи в хозяйстве. Собранные вместе, они выстроились в безрадостную картину. Устинья завертелась на стуле, потом, раздув ноздри тонкого носа, накинулась на Еремея Саввича.
— Это все твои хвосты и загогулины! Наворотил от большого ума. Гляделки бы тебе выдавить за твое руководство!
Игнат остановил ее.
— Он виноват не многим больше, чем все мы. Главная беда в том, что вовремя не повернули хозяйство с довоенной дороги. Не приспособили его к нашим малым силам. Это надо сделать сейчас. Давайте по порядку. Скажем, как нам быть с тяглом?
— Об этом я раньше тебя беспокоился! — рассерженный выпадом Устиньи, сказал Еремей Саввич. — Через областной комитет партии большевиков ход делал, просил возвернуть часть лошадей, забранных в армию. Получил отказ в самой острой форме.
— Нечего было и просить. Раз взяли лошадей, значит, они нужны армии. Какие тут могут быть разговоры? — удивился Игнат. — Я вот что подумал. В стаде у нас бычки есть. Их запрягать придется.
— Ничего не выйдет, Назарыч, — сказала Прасковья. — Это же такой скотиняка! Недаром упрямого с быком равняют. Я лучше сама впрягусь в постромки, чем на рогачах пахать.
— Ну, развела! — остановил ее Абросим Николаевич. — В ту войну я на Дону был, на Украине. Своими глазами видел, что на быках и пашут, и лес, и корм возят. Правильная твоя задумка, Игнат Назарыч.
— Давайте, чего уж! — неожиданно легко, с какой-то обреченностью согласилась Прасковья. — Вот жизнь, едри ее в маковку! Слыханное ли дело на семейщине — рогатые рысаки в упряжке!
В голосе ее была и боль и грусть. Семейские, что правда, то правда, никогда на быках не ездили, при самой великой нужде не снисходили до этого, но и то сказать, ведали ли они такую нужду, какая сейчас пришла?
— Ничего другого у нас нет и не ожидается, — мягко, словно уговаривая и одновременно извиняясь, проговорил Игнат. — Будем запрягать быков, потребуется, и сами в постромки встанем, а то, что на нас возложено, вывезем. Иначе никак нельзя… Теперь про харчи. Придется нам на полевых станах хотя бы раз в день общий стол устраивать.