Разрыв-трава
Шрифт:
— Председатель Бато гэртэ гу? — и, неуверенный, что его поняли, повторил по-русски: — Председатель дома?
Мальчик, подпоясанный старым, потрепанным кушаком, ответил Максиму:
— Гэртэ нету. Усы. Там, — показал рукой на новые строения. Он был горд, что разговаривает по-русски. Максим посадил его в кошевку, дал вожжи.
— Вези, друг. У вас ород (русский) дядя би (есть) гу?
— Би, би.
Из нескольких зданий на взгорье было закончено одно, над ним, прибитый к охлупню, висел неподвижно большой флаг. Из окон выглядывали
— Шагай тепло греться.
Он помог Елене выбраться из кошевки, снять доху. В доме, пахнущем смолой и свежеструганой сосной, топилась печь, отпотевшие окна слезились, на подоконнике поблескивали лужицы воды, посредине сиротливо стоял небольшой стол, покрытый красной, закапанной чернилами далембой (Далемба — сатин), вдоль стен разнокалиберные стулья, табуретки, скамейки. Видно было, что помещение еще не обжито, вещи стоят как попало, не на своих местах.
— Хороший дом отгрохали, — с завистью сказал Максим.
— Маленько ничего, — скромно согласился Бато, окинул дом взглядом, повторил: — Маленько ничего. Но, словно боясь, что его слова прозвучали хвастливо, засмеялся: — Колхоз маленький, контора большой. Беда хорошо живем!
Максим снял шапку, расстегнул полушубок, сел ближе к печке. Из окна видно было другое здание еще больше, чем контора, на ребрах стропил стучали топорами плотники. Перехватив взгляд Максима, Бато пояснил:
— Народный дом будет. Еще одни дом школа будет. Он достал из кармана кисет, протянул Максиму вместе с трубкой. — Ноги грей печкой, душу трубкой, сердце разговором.
— Как вы столько подняли? — дивился Максим. — А говорил: народу мало в колхозе.
— Народ другой есть, не в колхозе. Народный дом всем нужен, школа всем нужна.
— Единоличников припрягли, так?
Интересно все это, хочется узнать Максиму, как дело поставлено, а Елена поговорить не дает, толкает в бок и раз и другой. Шепчет:
— Спроси про Лучку-то. Что тут табачище нюхать…
Без понятия баба. Батоха сам знает, зачем она припожаловала, без расспросов скажет, где Лучка, чем тут занимается. А Елене не мешало бы чуть приветливее быть. Сморщилась вся, словно кислого объелась.
— Ноги грел? Будем стройка глядеть. Молодуха с нами ходи.
— Что я там не видела, на вашей стройке?
— Дом смотреть будешь, своим сказать будешь: такой делай, — посмеивался Бато, будто не замечая враждебных взглядов Елены. — Ходи, молодуха. Свой мужика гляди. Золотой голова, золотой рука такой молодец человек.
Вышли. Бато шагал быстро. Максим, хромая, едва поспевал, за ним. Елена тащилась сзади, путаясь в длинном сарафане, и все гудела, гудела:
— В работники нанялся. Дома делать нечего, беспутному. Весь снег вокруг зданий был завален корьем, щепой; возле штабеля круглого леса догорал огонь, дым, прижатый морозом к земле, стекал с косогора и синей полосой стлался по степи; на солнце холодно взблескивали топоры плотников, где-то наверху, на потолке Народного дома равномерно ширкала пила. Лучку нашли внутри Народного дома. Он размечал проемы окон под окосячку. Увидев Еленку, сунул карандаш за ухо, положил брусок уровня на верстак.
— Прибежала-таки?
— Идите
— И так, кажись, жарко будет, — сказал Лучка, но щепки взял, поплел к огню.
Максим остался с Бато, но Лучка оглянулся, позвал его.
— Ты, шурин, коли что, нас разнимать будешь. Лучка сел на бревна, снизу вверх глянул на жену. — Ну, чего сюда нарисовалась?
— Это я ее привез. Максим пошевелил щепки, дунул на горячие угли, и пламя, вспорхнув, лизнуло кудри стружек, разгорелось. — Домой тебе надо, Лучка.
— А зачем?
— Постыдился бы говорить такие слова, изгальщик! — злым шепотом сказала Елена. — Смотри, отощал весь, обтрепался. Они тебя, дурачка, приласкали, а ты и рад бревна ворочать.
— Короткий ум у тебя, Елена. Там, где мера верста, с вершком лезешь…
— Поспорите дома, — вмешался Максим. — Ты, Лучка, кажется, забыл, что колхозником числишься.
— Я Белозерову сказал, что уйду из его колхоза.
— Колхоз, между прочим, не Стишкин, наш.
— Это ты так думаешь. А на деле колхозом Стишка, как собственным хозяйством, правит. Посмотри, у Батохи все по-другому. Вот переселюсь сюда…
Подошел Бато, сел на корточки перед огнем, протянул к нему смуглые, обветренные руки.
— Разговор был? Чашка чай пить надо.
— Бато, я отсюда в город еду. Так ты, может, отвезешь Лучку и Елену в Тайшиху?
— Можно. Завтра район еду. С собой брать буду. Город зачем едешь?
— К секретарю обкома Ербанову. Не знаю, будет ли толк какой.
— Тебе какой толк надо? Я два раза ходил. Породистых коров коммуны расхватали ходил, партии гоняли, ходил. И он сюда ходил, совет давал. Строить так он говорил.
— Зачем в город? — спросил Лучка. — За Лифера Ивановича хлопотать. И тебя отпустили?
— Отпустили за покупками.
— Пошли чай пить.
Бато повел их вниз, к улусу. Лучка, шагая рядом с Максимом, задумчиво сказал:
— Я ведь серьезно, чтобы сюда перебраться. Как смотришь? Чую, не даст Белозеров садами заниматься.
— Если будешь таким куражливым не даст. Мой совет — поезжай домой. Вот вернусь из города, понятно будет, что к чему клонится.
Жил Бато в деревянной шестиугольной юрте. Маленькие, промерзшие окна плохо пропускали свет, в юрте стоял полумрак. Жена Бато, низенькая, скуластая женщина в халате и шапочке с кистью на острой верхушке, хлопотала у печки. Она что-то спросила у Бато, приветливо улыбнулась, взяла у Елены курмушку, повесила на деревянный колышек.
— Отсталый моя баба. Совсем толмач по-русски нету, — весело сказал Бато.
На стол, застланный новой клеенкой, женщина поставила фаянсовые чашки, налила в них тарак (Тарак — молочный продукт). Бато вытащил откуда-то большую бутыль с мутноватой жидкостью.
— Тарасун (Молочное вино) пить будем, мало-мало архидачить (пьянствовать, гулять) будем, — засмеялся.
Елена сидела за столом с застывшим лицом. Понюхав стакан с вином, она брезгливо дернула губами, оглянулась, явно намереваясь выплеснуть напиток. Лучка сжал ей локоть, тихо предупредил: