Разрыв-трава
Шрифт:
За столом сидели сперва чинно, на начальство поглядывали, но после второй рюмки все стало просто и обычно: кто-то что-то рассказывает, кто-то смеется, кто-то громко требует, чтобы послушали его шумит застолица, скинувшая робость и неловкость. Белозеров идет с наполненной рюмкой меж столами, наклоняется то к одному, то к другому, что-то говорит, улыбается, и во взгляде его нет всегдашней шустрой остроты, черты лица словно бы размякли… Подошел и к Игнату.
— Хочу с тобой и твоей Настюхой чокнуться. С премией поздравляю… Ага, и Максим тут. С тобой ото всех особо. Прямой ты человек, Максим. Люблю.
Корнюха через стол руку тянет.
— Чокнемся! Или только с передовиками? — Устинья дергает мужа за рубаху.
— Сядь!
— Давай чокнемся… —
— Уже был, больше не желаю.
— Да ну! Что-то я не замечал! — засмеялся Белозеров.
— Был! Когда японца и Семенова колошматили. Но ни отреза, ни гармошек нам не давали.
Лихо, одним махом, Корнюха выпил, закусывать не стал, отодвинул тарелки, положил локти на стол, проводил председателя неласковым взглядом. Потом негромко запел:
Там, в селе, где в убогой избушке жили мирно два брата с отцом…Песню, должно, давно ждали, сразу подхватило несколько голосов.
Уважала их вся деревушка, и богатства у них полный дом.Все новые и новые голоса мужчин и женщин вливались в песню, она перекинулась за другой стол, и неразличим уже стал голос Корнюхи, начавший ее.
Революция огненным валом пронеслась над великой страной, за свободу и волю народа кровь мужичья лилася рекой.Песни семейские уважают, складывать их мастера и петь умеют. Эту уже давно сложили. Сразу после войны ее слышал Игнат.
Привезли пулеметы и пушки, всюду слезы, расстрелы и крик, запылала в огне деревушка, и заплакал несчастный старик.Величаво и печально льется песня над хором голосов, слитых в одно целое, взмывает, как пронзительный плач, сильный и чистый голос Устиньи; невыразимая тоска сдавливает сердце, и хочется, чтобы бесконечной была эта светлая щемящая тоска. В ушах Устиньи покачиваются подковки сережек, глаза влажно блестят и, кажется, ничего не видят перед собой. И нет никого красивее ее в эту минуту.
Песня кончилась, и с минуту все сидели молча. Было слышно, как чирикают на крыше амбара воробьи и потрескивают дрова под котлом с чаем. Но вот в другом конце стола всхлипнула гармошка, заиграла, и за столом снова застучали вилки, зазвенели стаканы. Какая-то бабенка весело, со смехом, пропела:
Ловко, плутовка, парнишку сгубила, ловко, плутовка, головку скрутила!А
— Разошлась! — проворчал Корнюха. — Помолчи, не выпячивайся.
— А тебе что? На то и праздник. Я еще и плясать буду.
— Я те вот попляшу!
— Ну?
— Замолчи!
Устинья встала, поправила кашемировую шаль на плечах и пошла туда, где играла гармошка.
— Что ты ей рот закрываешь? — сказал Игнат.
— Больно удалая стала… Песенница выискалась!
Настя дернула Игната за рукав, шепнула: «Не связывайся» и потащила следом за Устиньей.
На гармошке играл Никита Овчинников. Рядом с ним сидел Тараска с двумя ложками и сыпал частую дробь. Ловко это у него получалось, заслушаешься. Устинья плавно шла по кругу, захватив концы шали, покачивала руками, словно крыльями.
Гармонист, гармонист, не гляди глазами вниз, гляди прямо на меня, завлекать буду тебя.Никита, растягивая гармонь, потряхивал чубом, налезающим на глаза, ухмылялся; капельки пота блестели на его широком носу; сильные, в ссадинах пальцы бегали по цветным пуговицам ладов. Возле него стоял Белозеров, хлопал в ладоши в такт музыке, постукивал подошвами ботинок по утоптанной земле. Устинья остановилась перед ним.
Председатель дорогой, Сделай одолжение, выходи плясать со мной, хоть я не член правления.Засмеялся Белозеров, покачал головой — ну и ну! Нарвался, кажись. А Устинья прошла круг и снова к нему, улыбается.
Наш Стефан сидит в конторе, нос к чернильнице склоня, сорок галок на заборе сосчитал он за три дня.