Разрыв. Записки атомного физика
Шрифт:
В прошлый раз я адресовал письмо главному идеологу партии Суслову, теперь же оно отправится к главе советского государства Брежневу. Иными словами я повторю старые рассуждения о пользе международного сотрудничества в науке, о том, что ученый имеет право бороться за возможность работать над своими идеями. И это совсем необязательно должны быть идеи, которые войдут в историю науки. Письмо Брежневу написано в том же духе, что и Суслову, за исключением одного. Меня не пустили в Швейцарию. Больше об этом не будем говорить. В командировку я не еду и ничего не хочу от дирекции института в Дубне и Комитета по использованию Атомной Энергии. Пусть теперь мне разрешат поехать в Швейцарию как частному лицу. Я пишу чушь. Когда это бывало, чтобы советский
Жизнь измеряется не временем, не месяцами, годами, а событиями. Без них время — ничто. Мои действия, вызванные отказом в поездке в Женеву, стали теми колышками, которыми я начал размечать время. Письмо Брежневу — самый последний из них. Прошло несколько недель, и все указывает на то, что о моей «секретной переписке» с руководителями советского государства никто не подозревает. При встречах со мной знакомые смеются, рассказывают анекдоты, в том числе и про Брежнева. Джелепову я сказал о предстоящем переходе в институт к Алико Тавхелидзе. Наверное, после истории с ЦЕРНом он рад от меня избавиться. Вместе с моим будущим директором Тавхелидзе я навестил вице-президента Академии наук Логунова. Да, уход из Дубны — дело решенное. Странно, но во время разговора с Логуновым я не почувствовал, что он знает что-либо о моем письме Брежневу. Мне предложили в Москве, недалеко от Ленинского проспекта, четырехкомнатую квартиру. Скоро надо будет переезжать в Москву, и я заполнил соответствующие документы в связи с предстоящим освобождением дубненской квартиры. Не хочется все же из Дубны уезжать, расставаться с прогулками по полям и лесам. Не так, правда, много полей, больше болот вокруг, но все это привычно и выглядит родным.
Первые признаки надвигающегося шторма ощутились во время осенней сессии отделения ядерной физики. Сессия проходила в здании нового института Алико Тавхелидзе, куда я собрался перейти.
— Вы что такое там натворили? Мне под большим секретом сказали, что вы какое-то письмо написали, — всплеснула руками жена академика Маркова, — сам Гордеев звонил Тавхелидзе и, имея в виду вас, спросил, знает ли тот, кого берет работать в свой институт. Вы себе неприятности огромные наживете.
У жены Маркова и меня были планы начать в новом институте совместные работы. Похоже, супруга Маркова ужасно обеспокоена моими «подвигами». Тавхелидзе, встретив меня, вида не подал, что знает обо мне нечто компрометирующее. Тем не менее, я был уверен, что телефонный звонок из Центрального Комитета партии для него означал многое.
Осенью в Дубне заседают всякие комитеты. Будущее Дубны меня больше не волновало, но, как член одного из комитетов, я должен был скучать на заседаниях. После обеда, когда я чуть было не задремал, мне передали записку. В шесть часов вечера в кабинете директора института меня будет ждать председатель Государственного Комитета по Атомной Энергии Андрей Михайлович Петросянц. Сонное настроение исчезло.
Андрей Михайлович Петросянц, невысокого роста армянин с черными хитрыми глазами, встретил меня приветливой улыбкой и. гостеприимным жестом указав на кресло, с хода атаковал:
— Меня попросили, — Петросянц сделал ударение на слове «попросили», — переговорить с вами. Вы, Сергей Михайлович, что-то слишком много пишете.
— Что вы, Андрей Михайлович, всего лишь два письма в год.
— Но зато какие письма, — Петросянц глянул на меня многозначительно и уже без всякой улыбки добавил, — вы подошли к самому
— Из ваших слов следует, что разговора о моей работе в Женеве не будет?
— Я тоже езжу за границу, но всегда без жены. А мне ведь хотелось бы поехать с ней.
Я вполне верил словам Петросянца, но не мне жалеть его.
— Андрей Михайлович, вы человек государственный. Может, вам и полагается одному ездить, хотя хорошего в этом нет ничего. Особенно для вашей жены. Я же просто ученый, физик; мне за границей по-людски жить хочется.
— Мне передали, что вы здорово изменились после приезда из Дании. До поездки вы активно работали в партийном комитете института, а по возвращении резко отошли от партийных дел. Это правда?
Похоже, Петросянц не хочет говорить о Женеве.
— Спорить на этот счет, Андрей Михайлович, с вами я не буду. Только не в одной тут Дании дело.
— А в чем же еще?
— В Данию я уехал через два месяца после чешских событий. Мне кажется, что наши танки проехались не только по улицам Праги, но и по нашим душам. Ну, а все-таки вернемся к разговору о Женеве. Меня не пустили туда работать. Ладно, пусть будет так. Но почему со мной не стали позднее обсуждать вопрос о поездке туда на две недели? Почему?
— Вот как? Я не знал, что дело зашло так далеко. Да-а, — задумчиво протянул Петросянц. — Я слышал, что вы из Дубны собирались переходить в другой институт? По-моему, вам лучше остаться работать в Дубне. Работайте и живите тихо.
Я понимал, что совет «жить тихо» всего лишь хорошо замаскированная угроза, ловко прикрытая чуть ли не доброжелательностью.
— Раз наш разговор вроде как по душам идет, не буду от вас скрывать, что жить тихо и спокойно будет теперь трудновато.
— Почему?
— У меня взгляд на жизнь несколько изменился. До сих пор я своими проблемами занимался, и привело это к тому, что я стал больше о судьбе других задумываться. Почему, например, член-корреспондент Армянской Академии наук физик Юрий Орлов в тюрьме сидит без суда, а мы все словно воды в рот набрали, молчим. Почему?
Конечно, Петросянц не собирался отвечать мне, что для того, чтобы упрятать Орлова в тюрьму потребовалось немногое, — отправить пять или шесть сотрудников КГБ к нему на квартиру, — а совсем не доказательства его виновности. Петросянц задумался и потом сказал, обращаясь скорее к себе, чем ко мне:
— А ведь было, наверняка, что-то у Сахарова. Не началось же все просто так, на пустом месте.
И уже, обращаясь ко мне, он заключил:
— Да, было у Сахарова тоже что-то.
Петросянц не спешил кончить разговор и, кажется, на сей раз не дорожил своим министерским временем. Я видел, что он был бы лаже рад, если я начну жаловаться, что мою работу в Дубне плохо поддерживают, и был уверен, что в таком случае он пообещал бы «разобраться и помочь». Но я сводил всю беседу к одному. Меня не пускают работать вместе с западными учеными, и вряд ли я приму это как должное. Петросянц слушал меня и уводил разговор в сторону от Женевы, снова вспоминал, что у Сахарова тоже была причина для конфликта, и вежливо улыбался. Я понимал, что вежливость эта напускная, и на самом деле Петросянц раздражен до крайности.
— Сергей Михайлович, не ходите в диссиденты, — так завершил полуторачасовой разговор Петросянц. И почему-то мне на ум пришла давно забытая песня:
«Эх, куда ты, паренек? Эх, куда ты? Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты».Проводив меня до дверей, Петросянц решил еще раз смягчить ситуацию:
— Я думаю, Сергей Михайлович, мы еще встретимся в более приятной обстановке.
Я не мечтал о дружеских отношениях с председателем Комитета по Атомной Энергии и холодно заметил, что ответом на мое письмо не удовлетворен. Бумеранг снова лежал у моих ног, и мне предстояло метнуть его в последний раз, на этот раз точно попав в цель.