Разрыв. Записки атомного физика
Шрифт:
В Дубне начинается международная конференция. Я иду в гостиницу, где происходит регистрация участников конференции. Я ведь тоже нахожусь в списке участников. Ко мне подходит теоретик. Это он нашел правильное объяснение найденному нами в Дубне новому физическому явлению. Знаю ли я о том, что Американское Физическое Общество присудило нам, ему и мне, премию Тома Боннера. Он только что узнал об этом от приехавших из-за границы.
Из гостиницы я иду в институт вместе со своим знакомым инженером, приехавшим из Киева. Он смеется:
— Сижу я на прошлой неделе,
Советские физики меня сторонятся, а западные хотят из первых рук узнать, что со мной случилось. Своим знакомым из Германии я прямо сказал, что уехать из Советского Союза было бы для меня самым лучшим. Но ведь не отпустят меня.
До меня дошли почти умиляющие слова академика Боголюбова:
— Вот и у нас теперь свой собственный диссидент есть.
Флеров злорадствует, теперь мне переломят хребет. Свою ненависть ко мне он выразил фразой:
— Засветилась звезда трех разведок.
Один из моих бывших друзей добавил:
— Мы всегда знали, что он так кончит.
Конференция закончилась, западные ученые уехали, и ваккум, образовавшийся вокруг меня, начал захватывать все большее пространство. Западные радиостанции кончили говорить обо мне, а Дубна продолжала бурлить. Об этом я узнавал случайно. Основная масса знакомых начала сторониться нас, но сказать так про всех было бы неправдой. Вдруг обнаружилось, что поведение людей непредсказуемо.
Навстречу идет физик из лаборатории Франка. Мы знаем друг друга лет пятнадцать. Он работал в лаборатории Флерова, но сбежал от директора. Меня вроде бы всегда понимал. Поровнявшись со мной, он начинает пристально рассматривать верхушки деревьев. Ему неловко. Почему? Но так только первый раз. Когда мы встретимся второй раз, я тоже не узнаю его.
Сотрудник из группы Джелепова не рассматривает деревьев, а в упор нагло смотрит на меня. Ему так лучше. Он скоро уезжает в Женеву. До этого он честно оттрубил год, работая председателем местного комитета, и заработал зарубежную командировку. Но не все шарахаются в сторону. Большая часть людей проходит мимо, здороваясь, как обычно. Есть и доброжелатели, причем от некоторых я этого, честно говоря, не ожидал. Один, остановив, сказал:
— Хорошо ты им врезал. Так им, сволочам, и надо.
В гаражах для частных машин, где «рабочий класс» проводит вечера, идут жаркие споры, особенно после ста пятидесяти граммов водки на брата. Сосед по гаражу объясняет, что говорят примерно так:
— Что ему еще надо было? У него все есть: автомашина «Волга», квартира и денег он зарабатывает в три раза больше, чем я.
На это мои сторонники отвечают, используя все богатство русского языка:
— Пошел ты… Ты, дурак, не понимаешь…
Я знал гаражные разговоры и не удивлялся. Работягам бояться друг друга было нечего. Говорили там от чистого сердца. И ругали, и хвалили.
— Ты теперь поаккуратнее езди на машине, — посоветовал один из них.
Я как-то не думал об этом, но на всякий случай, словно Джеймс Бонд, запирая гараж, стал соединять двери тоненькой ниточкой. Но все это была ерунда.
Более неприятные вещи
— Чего вам надо от молоденькой девчонки? Мы решили, что Кате лучше уволиться с работы.
Однажды вечером мне позвонили из Института Атомной Энергии:
— Сергей Михайлович, приезжайте завтра в институт на семинар, мы вас ждем.
Разговаривал со мной сын академика Франка, физик-теоретик. Я ответил, что об этом надо говорить с Джелеповым, потому что из-за работы партийной комиссии я не имею права покидать Дубну. Минут через пять мне позвонил Джелепов. Конечно, я могу ехать в Москву, но обязан вернуться к четырем часам на заседание партийной комиссии. Когда младший Франк позвонил мне снова, я объяснил, что завтра у меня слишком тяжелый день. Из Дубны мне надо уезжать около шести часов утра, а в четыре я должен быть снова в Дубне. Отложим мой доклад до следующего раза. Если этот «следующий раз» будет.
Председатель комиссии — физик из нашей лаборатории. Еще недавно мы были с ним на «ты», и он жаловался мне, что его работы по изучению влияния магнитного поля на бактерии советские биологи не понимают. Сегодня он выглядит суровым. Председатель звонким голосом зачитывает текст из передачи «Голоса Америки».
— Соответствует этот текст тому, что вы говорили?
— Полностью. Ничего не искажено.
— Хорошо. Перейдем к обсуждению. У кого есть вопросы?
Мой заместитель по делам научного отдела возмущен :
— Как вы могли поступить таким образом? Ведь вы коммунист.
— Да, двадцать два года я в партии. Но я еще и физик.
— Вы прежде всего коммунист, а потом ученый.
— Это по-вашему. А по-моему, я прежде всего ученый.
Член-корреспондент Академии наук Мещеряков, как всегда, закатил к потолку глаза:
— Что вы думаете о Солженицыне?
— Великий человек.
— Но ведь он написал ложь!
— Помилуйте, а как же с докладом Хрущева? Там тоже ложь?
— Все это давно осуждено партией.
К сожалению, я — человек не находчивый, и мне не пришло в голову спросить Мещерякова, где он нашел книгу Солженицына. После еще нескольких малозначащих вопросов председатель отчеканил выводы комиссии:
— Вы чаще других ездили за границу. Ваш последний поступок нельзя совместить со званием коммуниста. Еще имейте в виду следующее. Где бы в будущем вам ни пришлось работать, у вас никогда не будет группы ученых, которыми вы сможете руководить.
Домой принесли телеграмму с красной полосой наискосок. Правительственная. Завтра в Москве в три часа дня меня ожидает президент Академии наук академик Александров. Утренним поездом я еду в Москву. До трех часов времени еще много, и я отправляюсь к родственникам. Из Дубны звонит Шура. Секретарь Боголюбова сообщила, что встреча с президентом отменяется. Он уехал срочно в Тбилиси на похороны академика Мусхелешвили.