Разумихин Трое из сумы
Шрифт:
Здесь следует добавить…
Ланщиков не был пророком-просветителем как Вадим Кожинов.
Он не был пунктуально-вездесущим мастером парадоксов как Лев Аннинский.
Не был литературоведом среди критиков и критиком – среди литературоведов как Игорь Золотусский.
Не обладал талантом с улыбкой на интеллигентном лице прятать фигу в кармане как Владимир Лакшин.
Он любил литературу, а не себя в литературе как Михаил Лобанов.
Анатолий Петрович никогда не самоутверждался как многие из его коллег, зато помогал
В его письме не было блеска профессионального литературного критика, способного легко и просто пи-сать по принципу «сегодня в газете, завтра в куплете» или «Чего изволите?».
А ещё он не был, как это распространено среди литераторов, амбициозен. Это качество не наблюдалось у Ланщикова ни в 1967 году, когда он однажды не сдержался, публично выразив свою обиду за своё поколение: «Мы вот тоже уже приближаемся к 40-летнему рубежу, а нас по-прежнему продолжают величать «молодыми»; ни в середине 1980-х годов, когда заговорили, что Ланщиков превратился в лагере «консерваторов» чуть ли не в культовую фигуру.
Не был… не был… Другое важно – он был. И им двигал… Короче, он был из тех людей, кто наделён чертой, деликатно называемой азартом. Он всегда был благородным возмутителем спокойствия. Энергичным, упря-мым, дерзким и своевольным.
Издательство заказывало ему книгу о Чернышевском – он соглашался и… влезал в крестьянский вопрос в России.
Власть и элита, ещё не отойдя от перестройки, затевали новую революцию (или контрреволюцию, кому как больше нравится), а Ланщиков углублялся, как он считал, в самое насущное – в национальный вопрос в Рос-сии.
Самая читающая страна расхватывала на ура повести Дарьи Донцовой и Юрия Поляко-ва, а для Ланщикова в это время приоритетом становился разбор фальсификаций о Второй мировой войне.
Следуя пушкинскому «в образовании быть с веком наравне», критик Ланщиков постоянно искал ответы на такие вечные и всегда современные вопросы: «Кто виноват?», «Что делать?» и «Будет ли существовать Рос-сия?» Он так жил!
Он искал свой человеческий путь, идя дорогами Петра Первого, Пушкина и Гоголя, Герцена и Чернышевского, Сталина и Гитлера, Шукшина и Астафь-ева.
Он искал если не единомышленников, то хотя бы собеседников, но и их находил, увы, не всегда. И оттого любой мог заметить налёт грусти, сопровождавшей его по жизни даже в минуты, когда он чувствовал себя счастливым.
Сегодня можно услышать, что семинар молодых критиков Анатолия Ланщикова, несколько лет собирав-шийся в ЦДЛ, а затем продолживший работу на его квартире, стал символом несгибаемости в деле просве-тительства.
Что касается просветительства… Должен заметить, что в реальной нашей семинарской жизни Анатолий Петрович особо никого и не учил. Да и трудно было подумать, что собравшиеся полтора десятка семинарис-тов, большинству из которых уже немало за тридцать, откроют рты и станут внимать и учиться. Каждый при-ходил сам учить других.
– Был такой боксёр Виктор Агеев, который не наносил ударов, но умел уклоняться. Я всегда ста-рался следовать в критике такой тактике, но сегодня и это не помогло.
Учить нас брался Игорь Золотусский. Слегка по-барски он указывал на неудачные фразы в очередной ра-боте, вынесенной на общее обсуждение, говорил о необходимости выбора нужного слова…
Ну так среди нас был Володя Куницын – барич ещё почище Игоря Петровича.
А за спинами Вадима Дементьева, в котором уже тогда чувствовался зав. сектором художествен-ной литературы отдела культуры ЦК КПСС, и Саши Михайлова стояли их отцы, довольно значимые фигуры в критике и, что немаловажно, в Союзе писателей.
Лёня Асанов, тоже сын писателя, очень начитанный и взросший в атмосфере творчества, уже тог-да работавший в издательстве «Современник», сначала в отделе критики, а позже заведовавший отделом классики, и его антипод «разночинец» Володя Бондаренко, вечный полемист, раскручивавший в ту пору в критике кампанию по «оформлению» в качестве литературного явления «прозу сорокалетних – москов-скую школу».
Саша Казинцев – с хитрой улыбкой внимающий всем, во все времена бывший себе на уме, и два молчуна: Саша Неверов и Женя Шкловский.
Хоть и самый молодой, а, может, именно потому ершистый и занозистый Серёжа Куняев, гото-вый, кажется, забодать Золотусского после любого слова, сказанного поперёк.
Лена Стрельцова, для которой её Вампилов имел отношение не столько к литературе, сколько к театру, и Марина Борщевская, о которой ни тогда, ни позже кроме того, что она работает в «Юности», я ничего больше не знаю.
Какое-то время появлялась Руслана Ляшева, но не долго. Она уже тогда разрывалась на части: критика, проза, кандидатская диссертация.
Слава Педенко, у которого газетная рутина в «Литературной России» отбивала, похоже, всякое желание учиться.
Павел Нерлер, складывалось впечатление, что любая тема могла заинтересовать его лишь в од-ном единственном случае: если её можно было хоть какой-то ниточкой «привязать» к имени Осипа Мандельштама.
И автор этих строк. О себе позволю тут в качестве характеристики привести слова автографа, написанные на одной из подаренных книг Анатолием Петровичем: «Александру Разумихину – самому колючему «студий-цу» – с пожеланием светлых дум и добрых дел. Дружески – А. Ланщиков».