Разведчики

Чехов Виктор Григорьевич

В третий раз пришел Юрий на поляну к условленному месту. Положив небольшой мешок с собранными желудями, уселся на траву, пытливо поглядывая по сторонам. Иногда его губы чуть приметно шевелились, повторяя пароль. Не удалось ему пробраться за линию фронта, и он терпеливо высиживает в указанном ему месте. Но у дуба никто не появляется. На что решиться? Что предпринять? Товарищи его, запуганные гестапо, боятся выйти на улицу… Не с кем даже перекинуться словом, будто один в лесу остался…

На

поляну вышел дед Охрим. Увидев Юрия, удивленно воскликнул:

— О, Юрко! Ты ж в эвакуацию подався?

— Уже не пробраться, — косясь на георгиевские кресты, сухо ответил Юрий.

Дед заметил его взгляд, но виду не подал:

— Шо зараз будешь робыть? До нимцив пидешь?

— Я бачу, вы уже и николаевски цацки поначиплялы, — неприязненно проговорил Юрий и не сдержался, упрекнул: — А ще старый партизан.

Замечание больно задело деда Охрима. Насупив брови, он колюче посмотрел на Юрия:

— Молоко на губах оботры. По-твоему, Мыкола по знакомству дав кресты? Вин за мене кров пролывав?.. — Не находя больше подходящих слов, все так же сурово глядя, дед Охрим продолжал: — У восемнадцатому годи я нимцив быв, а кресты мои зараз для маскировки. — Спохватившись, что это уже лишнее, дед продолжал в совсем другом тоне: — Не сказав бы тоби, як бы не знав вашой семьи… Був бы трошки помолодчи — пишов бы у партизаны. Не чув, Юрко, кажуть, их вже у нас нема? — дед Охрим рукавом белой рубахи вытер глаза.

При упоминании о партизанах Юрий подошел вплотную к деду Охриму:

— Я знаю про ваше горе, Ефрем Петрович… Остап Млынок…

— Проклятый иуда! — сжал кулаки старик.

Чуть отвернувшись, стараясь не выдать волнения, Юрий безразлично произнес:

— Наверное, Василий Осипович сейчас тоже в Красной Армии…

— У черниговський тюрьми вин, — вздохнул дед.

Побледнев, Юрий схватил старика за руку:

— Не может быть!

— Був там, а зараз хто каже — утик, а хто — повезли его дальше…

— Мне домой пора, — заторопился вдруг Юрий и почти бегом направился к Десне.

Рассказать обо всем отцу и матери, посоветоваться, как быть.

Дома Юрий застал только младшего брата Лешу. Куда ушел отец — тот не знал, а мать была у соседки Антониды Лукиничны, бабушки Гали Ищенко, одноклассницы Юрия. Не желая лишний раз выходить на улицу, он пробрался в соседний двор сквозь пролом в заборе, обогнул небольшую хатенку, когда-то служившую баней, и вошел в дом.

В комнате пахло печеным хлебом и свежими яблоками. В переднем углу висели иконы, украшенные расшитыми рушниками, на стене зеркало в широкой деревянной раме и вперемежку с открытками — фотографии. На столе, покрытом узорчатой скатертью, пел самовар. Кроме матери Юрия, сидели — хозяйка дома, Галя, ее мать и старик с очками на кончике носа.

Поздоровавшись, Юрий нерешительно остановился у двери.

— Проходи,

проходи, чего застеснялся, — приветливо пригласила Антонида Лукинична. Глядя на ее румяное, полное лицо, совсем еще стройную фигуру, никто бы не сказал, что ей шестьдесят лет; и голос у нее был звучный, грудной. Юрий невольно обратил внимание на Галину мать. Та была копией Антониды Лукиничны, только значительно моложе, да глаза у нее были не серые, а карие. Старика Юрий видел впервые и неприметно для других разглядывал.

Галя встала, уступая место товарищу, и тихонько шепнула:

— Дедушка мой — Иван Лукич, бабушкин брат. Их деревню немцы сожгли.

Отказавшись от чая, Юрий прошел с Галей в другую комнату.

— Василий Осипович арестован, — сообщил Юрий.

— Я тебе это же хотела сказать. Говорят, пытали его, потом повезли в какую-то деревню, а дорогой он бежал. Юра, неужели мы так и будем сидеть?

— Сначала надо хорошенько осмотреться… — Юрий тяжело вздохнул: — Понимаешь, не с кем даже посоветоваться…

В комнату вошел Иван Лукич, глянул на ребят, достал из стоявшего у кровати старого чемодана черные сапожки:

— А ну, Галка, примеряй. Тридцать шестой подойдет?

Вспыхнув, Галя подошла к деду и неловко поцеловала его.

— Спасибо, дедушка. Тридцать шестой как раз мой номер, — засмеялась она. — Только боюсь, как бы гитлеровцы не сняли…

Иван Лукич положил руку на голову внучки:

— Осторожно надо сейчас держать себя, очень осторожно. Трудное время настало… Я буду жить в баньке, — переменил он разговор, — заходи ко мне, когда нужда будет в совете… — Обращаясь к Юрию, внушительно проговорил: — А осмотреться, ты правильно сказал, надо, и хорошенько осмотреться.

После ухода Ивана Лукича в комнате наступило молчание. Юрий припоминал, где встречал он этого старика? «Как он здорово похож на Горького», — хотел сказать Юрий, но, вспомнив, что Алексей Максимович был высокого роста, а этот среднего, промолчал.

Несмотря на протесты сестры, уступавшей для дорогого гостя лучшую комнату в доме, Иван Лукич поселился в баньке. В первый же день он побывал на базаре, приценился к сапожному товару, кое-что купил и перечинил дома старую обувь.

Стал Иван Лукич принимать заказы, поторговывать на базаре разной сапожной мелочишкой. Вскоре завязались у него кое-какие знакомства. Людей он не сторонился, но в разговоры не вмешивался, а больше слушал. Только когда кто-нибудь упоминал об учителе Остапенко, который эвакуировался одним из первых, Иван Лукич прислушивался более внимательно.

Связаться с Остапенко помогла деду Галя. Как-то вечером рассказала, что на берегу Десны резала лозу для топлива и видела бывшего учителя.

— Говорила ты с ним? — полюбопытствовал Иван Лукич.