Разведенные мосты
Шрифт:
А скоро мы и в Сталинград приехали. Поселили нас в барак: мы с Фёдором в мужской половине, Анна — в женской. И всё бы ничего, нам пока хлеба не давали, но вскоре карточки выдать обещали, Фёдор учеником электрика работал, Анна на кирпичном заводе, а меня в школу собирали. Но тут беда приключилась: Фёдора током сильно ударило, в больницу он попал, а я к Анне перешёл. Но в женском бараке мне жить не разрешили, комендант сказал: «Убирайся!» Схватил за шиворот и вытолкал на улицу.
Жил с ребятами в пещере на крутом берегу Волги.
Вот отрывок из романа: «Оккупация»:
«Кто-то из кармана достал несколько картофелин, кто-то чистил морковку, свёклу — и вот уже котелок висит над костром, и снег, набитый до краёв, превращается в воду, и всё варится, парится, а я облюбовал себе свободный уголок пещеры, — тут сено, клочок соломы и лоскут вонючей дерюжины. Я устраиваюсь поудобнее и — засыпаю.
Я хорошо помню, как в те первые часы моей жизни в пещере Бум-Бум, ставшей мне прибежищем на четыре года, я уснул крепко и увидел
И ещё помню, как проснулся я в пещере, увидел, что нет у меня ни дома, ни отца, ни мамы… Страшно испугался и заплакал. И плакал я долго, безутешно — ребята смотрели на меня, и — никто ничего не говорил».
Голод в 1933 году по всей Российской империи прошёлся, но особенно жестокий он на Украине был и по берегам Волги катился вниз по течению к бывшей хазарской столице Астрахани. На крутом глинистом обрыве правого берега, из которого глину для строительства домов брали, в уютной пещере с видом на Волгу поселилась дружная ватага бездомных ребят, в которой я был самым младшим. У нас и свой атаман объявился — парень лет пятнадцати в красной бескозырке с надписью на чёрной ленте «Ермак». Так мы его и называли «Ермак».
Жизнь-то она и такая бывает! Вместо избы тёплой небо звёздное над головой, простор от горизонта до горизонта. Воля! Нет тебе ни работы, ни школы, и никаких других забот. Когда хочешь ложись, когда хочешь вставай. Одно только маленькое неудобство: есть нечего. Воду пригоршней из Волги черпали, а вот с едой как-то сразу не заладилось. Большие парни, — тоже из бездомных, — нам говорили: плохо это, конечно, когда есть нечего, но вы привыкайте. Еда не для всех приготовлена. Птичкам разным тоже еду не дают, а ничего, живут же. И вы будете жить. Кто-то и помрёт от голода, его в Волгу бросите, а другие выживут.
Четыре года я без еды прожил и — ничего. Что-то и ел, конечно; Бог без попечения никого не оставляет; когда случай какой подвернётся, а когда удача — выжил. И теперь всему миру свидетельствовать могу: человек не только без крыши, но и без одежды, и даже подолгу без еды жить может.
И вот ведь что важно, и о чём бы я хотел сказать: беспризорный люд — это тоже сословие. В тридцатых годах прошлого века в этом мире миллионы оказались. Господа демократы, Жириновские всякие — большие мастера вымаривать и выстуживать русского человека, а он, русский человек, всё живёт и живёт. Но я вот зачем эту свою жизнь вспомнил: много я в том мире хороших людей встретил — и честных, и добрых, и по-своему умных. А иногда встречались и такие, которым и сейчас подражать хочется. Вот ведь оно в чём дело: дух интеллигентства даже и там был!
Есть у меня роман автобиографический «Ледяная купель». Там я о гибели своего атамана рассказал. Вот как это было:
«Но тут над самой головой Артёма раздался строгий и зычный голос Одесского Ивана:
— Ермак! Дай мне камушек, который ты позычил у отца Дионисия.
По снежному насту неспешно и тяжело хрустели шаги. В правой руке Ивана был пистолет. Ермак растерянно пятился назад. Он сжался стальной пружиной, выдвинул вперёд растопыренные пальцы — сторожко шагал назад, не спуская глаз с надвигавшегося врага. А враг шёл, тяжело ступая по свежевыпавшему снегу, и, казалось, ничто не может отвратить беды. Артём оглянулся: двое раненых умывали лица волжской ледяной водой, третий, опустив в растерянности финку, стоял в стороне, Копчик и Чиляк сидели в укрытии.
И вновь зычный голос:
— Отдай Розу!
Ермак кинул взгляд назад, видно, ждал подкрепления. Перебрал пальцами: между ними сверкнули лезвия бритв. Ещё взгляд назад. И вдруг встал, распрямился. Скрипуче-пронзительно раздался его голос:
— Хорошо, хорошо!.. Ты подходи ко мне ближе, я покажу тебе, как бушует щерное море!..
Иван выстрелил. Ермак вздрогнул, выбросил вперёд руки, и с ладоней, одна за другой, скользнули узенькие полоски металла — некогда грозное оружие атамана. Неверными шагами он подошёл к камню, возле которого минуту назад одолел своих врагов, обхватил его, сполз на колени. Повернул голову к подходившему Ивану, и Артём явственно увидел, как по щекам Ермака покатились слезинки — может быть, сердце его, закалённое в жестоких схватках с судьбой, смирилось перед лицом смерти. Иван вновь вытянул руку с пистолетом, хотел добить Ермака, но Артём, стоявший рядом, казалось, помимо воли своей, движимый импульсом мгновенно вспыхнувшей жалости и обиды, вырвал пистолет у Ивана, кинул в Волгу. Иван опешил, отступил назад, смотрел на Артёма, страшно поводя белками глаз. И будто бы вспомнив что-то, метнулся к Ермаку, выхватил из грудного кармана бумажник. Но в то же мгновение Артём рванул бумажник из рук Ивана. Тот совсем опешил, даже присел от неожиданности. А Артём, сжавшись стальной пружиной, не ведая, что творит, шёл с кулаками на одесского атамана.
— Нечестно, дядя, бьёшься, — выдыхал Артём хрипло. — С наганом-то каждый…
Иван, приняв его за сумасшедшего, пятился к барже и жестом руки подзывал кого-то. Не сразу понял Артём, что драться с ним атаман боится, зовёт на помощь другого. Но Артём шёл всё быстрее. И тогда Иван выхватил из кармана финку. Артём закипел, затрясся.
— Нечестно, дядя!..
Атаман остановился, далеко вперёд вытянул руку
«Боже мой! Как он здоров! Он и без финки любого молодца в землю вгонит».
Думал так Артём про себя, но шагу прибавлял. Тяжело висели кулаки по бокам, свинцом наливались мышцы. Урки ближе подошли к ним, дивятся с тайной завистью и восхищённо смотрят на безоружного смельчака, рискнувшего сразиться с атаманом, потому что ни в городе Одессе, ни в Ростове, ни в Волжске не было и не могло быть урки, решившегося бросить вызов Ивану, и по всем неписаным законам воровского мира такого не предполагалось; потому-то и стояли урки в позе каменных изваяний, и ждали, заворожённые, развязки необыкновенного эпизода.
— Нечестно так… с ножом-то… — чуть слышно говорил Артём, и уже неземной, нечеловеческой силой полнилась его грудь. Он, кажется, слышал потрескивания суставов в пальцах рук, в ушах гудел звон колоколов. Наверное, вот так же дед Михайло шёл на противный ряд в кулачном бою, и от его удара никто уж подняться не мог. Вспомнил наставления бабушки: «В гневе наш род страшен — помнил бы ты это, внучек».
Лицо бандюги перекошено злобой, финка поднята высоко, блестит.
Коршуном бросился бандит — Артём ловко захватил руку с финкой, другой рукой, что было сил, толкнул под дых. Ойкнул бандит — финка скользнула к ногам, повалился в снег. Потом встал, сделал несколько шагов к берегу, упал на льдину. И в тот же момент льдина раскололась на две части, и та часть, на которой кровью исходил Артёмов противник, оторвалась от берега, закружилась, смешалась с другими льдинами, устремилась в чёрное бурлящее разводье.
Постоял Артём на берегу — не помнит сколько. Машинально финку поднял, в руках повертел. И, ни на кого не взглянув, побрёл по берегу — в сторону Тракторного завода.
— Артё-о-ом!..
Повернулся: Филин сын к нему идёт. Вынул Бунтарёв Ермаков бумажник, сунул в него газету с заметкой о Розе, бросил следователю. И хотел идти, но повернулся, сказал чужим голосом:
— От меня отстаньте. На завод пойду… работать.
Филин, словно истуканчик, кивал головой, а сам крепко прижимал к груди бумажник. Он, верно, не знал о заметке в газете, верил: тут она, Жёлтая роза.
Артём двинулся по берегу на север в сторону рабочих посёлков.
Впереди, на фоне синего неба, летели к облакам трубы Тракторного завода».
Эпизод этот списан почти с натуры. Многое позабылось из той поры моего детства, но вот бой деревенского парня с главой одесских уркачей и сегодня в мельчайших подробностях стоит перед глазами. Не учён был грамоте Артём, никто не прививал ему правила поведения в жизни, а вон какой высоты подвиг совершает он в отместку за смерть своего товарища! И когда я затем на фронте буду командовать взводом артиллеристов, а потом и батареей, Артёмово благородство как бы само собой вело по дорогам войны, помогало держаться, стоять и побеждать.
Прожил я в беспризорном мире четыре года. Тут была моя и школа, и наука жизни, — и, может быть, самое главное: тут я получил знаний куда больше, чем за то же время получили мои благополучные сверстники в школе. Случилось так, что однажды, стоя «на васаре», то есть на часах во время ограбления взрослыми «уркачами» квартиры, я увидел, как из окна вылетели два мешка с книгами. Уркачи потом убежали, и книги им не потребовались. Мы затащили мешки в лодку и поплыли вниз по Волге к пещере Бум-Бум. Ребята, мои друзья, тоже книги брать не захотели, и я за ночь перетаскал их к себе в уголок, сделал из них постель и затем вытаскивал по одной и читал. Хорошо, что моя сестра Нюра научила меня читать, и теперь, я хотя и медленно, и по складам, но читал. Иные книги читал по два, а то и по три раза. В своей короткой биографии «О себе» я так напишу об этом: «Сначала я разглядывал картинки, потом прочитал страницу-другую, и затянули меня фантазии великих мечтателей, бурный водоворот страстей человеческих».
Там же, в этой биографии, я расскажу:
«В 1937-м году я пришёл на Тракторный завод, и, назвавшись четырнадцатилетним, попросился на работу. При этом, кажется, сказал: «Если не хотите, чтобы я воровал». Работники отдела кадров, очевидно, не хотели этого и послали меня учеником токаря в депо».
Потом где-то на столбе плакат увидел: «Молодёжь — в авиацию!» И поехал в Грозненскую авиашколу. На экзаменах сочинение написал на четвёрку: помогла начитанность, а вот математика…
И я собрался уж возвращаться в Сталинград, но армянин Будагов сказал: «Напиши за меня сочинение, а я сдам за тебя математику». В образе армянина ко мне подошла судьба. Вернись я в Сталинград — и через два года попал бы в ополчение, откуда живым никто не пришёл. Я же кончил авиашколу, и жизнь моя покатилась по другой дороге, тоже нелёгкой, но счастье всю войну мне улыбалось. В битве за Будапешт все два с половиной месяца я был в самом пекле и закончил её в звании старшего лейтенанта и в должности командира фронтовой зенитной батареи. Фронтовая газета напечатала обо мне очерк «Самый молодой комбат фронта». И тут, в Будапеште, и окончилась для меня Великая Отечественная война.
Потом была дивизионная газета, потом Военно-политическая академия, а уж за ней московская центральная газета «Сталинский сокол», а уж затем демобилизация из армии в звании капитана, Литературный институт имени Горького, за ним «Известия», издательство «Современник», а уж потом и всё остальное — вплоть до нынешнего дня.
Неровно, толчками, а иногда срываясь на ухабах в овраги и даже в пропасти, катила на вороных моя жизнь, но всегда как-то выносило, и я мог, оглянувшись назад, сказать: «Слава Богу! И на этот раз пронесло»!..