Разведенные мосты

Дроздов Иван Владимирович

— Кто же этот человек?

— Каратаев Олег Гурьевич.

— Я знаю его. Слышал, читал.

На этом я хотел бы сделать перерыв в деловом разговоре и пригласил гостя выпить кофе или чаю.

Мы сидим за столом один против другого. Борис Иванович за время моей работы под его началом ещё более возмужал, окреп телом, в его словах слышится уверенность и сила крупного руководителя. Он десять или двенадцать лет возглавляет академию, отбил немало тайных и не тайных наскоков на себя, одолел постоянно возникающие очаги оппозиции. По матери он русский, но в его облике проглядывают черты восточного человека. Невысок, широк в плечах, — он как бы только что сошёл с боевого коня и зорко смотрит по сторонам, оценивая обстановку. И то, что он бывает излишне резким и не заигрывает с сильными людьми из своего окружения, всё это множит его противников. Ему помогают в работе семь вице-президентов, и я один из них. А кроме

того, я представляю одно из самых крупных и влиятельных отделений академий, и, может быть, потому время от времени кто-то из членов президиума, а то и из рядовых академиков заводит со мной разговоры, нередко в шуточной форме: дескать, не смущает ли меня тот кажущийся многим нелепый факт, что во главе Славянской академии стоит не славянин. Я напрочь не отвергаю, не опровергаю этот парадокс, но каждый раз напоминаю о борьбе, которую ведёт Борис Иванович с враждебными русскому народу силами, особенно с сионизмом, и проявляет при этом завидную смелость и постоянство. Это как раз тот случай, когда не совсем русский человек, живя среди русских, проникся нашим духом настолько, что стал подлинным героем нашей новейшей истории. Я помню, что ещё в семидесятых годах в Москве многие восхищались крупнейшим учёным-специалистом по статистике, не желавшим участвовать в обмане советского народа и показывать ложные цифры по самым важным отраслям нашего хозяйства и жизни. Статуправление в правительстве в то время возглавлял еврей Старовский, и все его ближайшие помощники тоже были евреи. Они, кстати, поставлены ещё Сталиным и верно служили партийному руководству; готовы были подправить любые цифры, лишь бы обелить правительство, представить в выгодном свете партийных владык. Так, постоянно фальсифицировались цифры производства спиртного и количество пьяниц в нашей стране, и этим наносился большой вред народу и государству. Академик Струмилин, опираясь на честную статистику профессора Искакова, руководившего в то время кафедрой статистики в Институте народного хозяйства имени Плеханова, смело выступал против этой лжи, давал расчёты потерь, которые мы несли от постоянного наращивания производства спиртного. Ну, а теперь-то и весь народ увидел пагубу пьянства; мы можем сказать: водка, вино и пиво явились в руках разрушителей нашего государства главным оружием массового поражения русского народа; от спиртного и наркотиков мы несём более тяжёлые потери, чем несла Япония от американских атомных бомб, чем понесла недавно Югославия от обстрела ракетами, чем несёт ныне Ирак от войны с Америкой. Искакову принадлежат вещие слова: «Будь русский народ трезвым, он бы не позволил демократам развалить Советский Союз». Нет, я не поддерживал идею заменить нашего президента только потому, что он не полный славянин.

Кстати, вот тут лежит главная философия русских людей в вопросе отношений с малыми народами, живущими у нас под боком. И я эту философию полностью разделяю. Мы, русские люди, судим о человеке не по тому, каких он кровей, а по тому, насколько он проникнут духом служения Отечеству, России.

С Борисом Ивановичем Искаковым мы договорились: я выхожу в отставку, а на моё место мы с ним оба будем предлагать Олега Гурьевича Каратаева.

И вскоре Каратаев занял моё место, а меня удостоили чести быть вечным почётным президентом нашей Академии.

Мне вновь, — уж в который раз в жизни, — засветила свобода, и я мог думать только о книгах.

Какая же это радость — быть свободным от дел общественных, служебных! Радость, конечно, для человека творческого, как, например, для меня, который и во время самых напряжённых служебных дел, хотя и урывками, но продолжает писать свои книги. Такие писатели вечно находятся в окружении шумной ватаги героев очередного своего произведения. Эти герои, и персонажи, и даже мимолётные эпизодические лица, как дети, требуют внимания, следуют за тобой по пятам и терпеливо ждут, когда ты позволишь им говорить, что-то делать — одним словом, жить.

В первый же свободный день рано утром вышел в парк, пошёл далеко, к пруду, на котором стоит дом спортсменов, а там прошёл окрест стадиона, пришёл в церковь Дмитрия Салунского. Людей тут было мало, службы не начинались, — подошёл к иконе Николая Чудотворца, любимого на Руси святого и моего отца небесного. Николай Чудотворец жил далеко от нас, был епископом Мирликийским, но всегда, во все трудные времена истории Руси, каким-то таинственным образом приходил нам на помощь, и мы одерживали победы. И оттого ещё с давних времён полюбил русский народ этого святого, а недавно на берегу Тихого океана, в месте, где символически начинается наша Родина, русские люди каким-то промыслительным образом поставили величественную фигуру этого любимца русского народа, нашего молитвенника

перед алтарём Божьим. Я подошёл к иконе и долго стоял перед ликом святого, ничего не просил у него, но, конечно же, мысленно надеялся, что он поможет мне в делах, которые открывались передо мной во всей огромности и, казалось, неодолимости.

На очереди у меня на столе лежал роман «Ледяная купель» — книга, которую носил под сердцем с первых лет моих занятий литературой. Это роман о тридцатых годах, которые железным катком прошлись по земле российской, точно огненным ветром вымели из городов и сёл сотни тысяч людей, порушили очаги, осиротили детей и развеяли их по всему свету. Я и сам в восьмилетнем возрасте, точно птенец, выпал из родимого гнезда, очутился в шумном городе Сталинграде и здесь начал свою жизнь беспризорника. Ох, уж эти тридцатые годы! Буйство людей в кожаных куртках с наганами на ремне, с пылающими ненавистью к русскому народу глазами. Одних раскулачивали и гнали в Сибирь, других сгоняли в лагеря и гноили на нарах, а иных, как вот мою многодетную крестьянскую семью, сдёрнули с места и развеяли по свету.

И если ты писатель, то как же не рассказать об этом?

Писали. И много рассказов, повестей и романов создано об этом времени. Многие я читал, но правды в них не находил. И только придя в газету, а затем и учась в Литературном институте, я понял: все книги писались с петлёй на шее, то есть при жестком контроле редакторов и цензуры.

Когда же я стал работать в издательстве, то тут уж и сам вынужден был контролировать, требовать, следить… А если сказать проще: «держать за хвост правду» и не «пущать» её к читателю. Тут и родилось моё желание написать правду о тридцатых годах.

Сейчас эта «правда» лежала на моём письменном столе, Люша всё время порывалась отнести её в издательство, но я просил подождать, когда я выберу время и ещё «пройдусь», — уж в который раз! — по рукописи. Люша горячилась:

— Сам же говорил, что много раз над ней работал, чистил и вылизывал. Так, может, и хватит. Понесём в издательство. Наконец, я сама историк и кое-что знаю о тридцатых годах; читала твой роман, в нём всё отделано!

Я не уступал. А теперь вот, наконец, выдалось время. Пройдусь по ней.

Приводил в порядок мысли, прыгавшие в голове. Я как раз в это время заканчивал последнюю главу воспоминательного романа «Оккупация», не спеша и тщательно выписывал завершающие эпизоды. Помнил заповедь: конец всему делу венец. А и в самом деле: в создании литературного произведения, как, впрочем, и всякого произведения искусства, есть такие «кирпичики», которые нужно выкладывать с особым тщанием. Это, как я думаю, заголовок, начало и конец. Стоит пренебречь одним из этих «кирпичиков» и положить его как-нибудь, а то и совсем косо-криво, и дело будет загублено. Недаром серьёзные литераторы так мучительно ищут заголовок. И говорят при этом: «Заголовок — это полкниги. А то и вся книга». Представьте себе: лежит на магазинной полке книга, а на обложке заголовок: «Путь к успеху» или «Хорошие люди», кто же купит такую книгу? Да если под таким заголовком таится текст пушкинской поэмы, книга и тогда будет пылиться на полке. Так же важны начало и конец.

Могут сказать: одну книгу делаю, а тут и другая на уме. Да, такое бывает, когда работают сразу над двумя книгами. Если уж залезли в голову персонажи двух романов, они не дают покоя, просятся на свет Божий.

Гуляя по парку, подходил к столикам, где пенсионеры играли в домино. Всматривался в лица, старался понять, что же это за люди, которые с упоением отдаются глупой игре, с гиком и кряканьем стучат костяшками по столу. Да нет же, конечно, никакие они не глупые, а, наоборот даже, пожилые, а значит, и опытные, и мудрые, прошедшие большой жизненный путь люди, а вот, поди ж ты, стучат, крякают, стараются изо всех сил обыграть один другого.

От них перехожу к другим столам, здесь играют в шахматы. Игра, конечно, не в пример домино — умная и даже требует таланта. Недаром же устраиваются мировые соревнования, выявляют гроссмейстеров, чемпионов. Умею я играть в шахматы, но меня не тянет, нет и малейшего желания.

Есть в этой части парка и другая компания: эти ни во что не играют, и каждого зашедшего к ним человека встречают настороженно и с видимым любопытством. Кидают острые взгляды на карманы, что-то высматривают. Я не сразу уразумел, что же их интересует, но скоро понял: бутылка! Нет ли в твоём кармане пива или зелья покрепче. Эти — пьют. Пьют каждый день и — обязательно. Выжидают человека с бутылкой. Если же его нет, начинают проявлять беспокойство, запускают руки в карманы, кидают взгляды на карманы других, сидящих рядом. И по мере того, как убеждаются, что денег у товарищей нет, начинают суетиться. Ёрзают на лавках, встают, прохаживаются взад-вперёд, опять садятся. Наконец, кто-то недовольно и с явным раздражением говорит: «Так что же мы… так и будем сидеть!»