Разведка - это не игра. Мемуары советского резидента Кента.
Шрифт:
Наши отношения с Вальдемаром Ленцем и Отто Бахом становились все более близкими, более крепкими. От них я услышал впервые то, что потом доверительно сообщил мне и Хейнц Паннвиц. Он утверждал, что первоначально думал, что Отто исключает для себя возможность установить связь с Москвой, предпринимать в этом направлении какие-либо шаги. Слишком Леопольд Треппер скомпрометировал себя, находясь в гестапо.
Неожиданными явились показания некоторых арестованных в связи с его бегством, заключающиеся в том, что через связистов французской Компартии Отто предпринимает попытки установить связь с «Центром». Эти показания заставили активизировать еще в большей степени кампанию, проводимую гестапо и полицией и направленную не только на поимку самого Леопольда Треппера, но и всех, кто мог оказаться замешанным в его укрывательстве после побега и даже облегчить его стремление к установлению
Паннвиц понимал, что, как только «Центр» узнает о проводившейся с ним радиоигре, существование зондеркоманды и его личное пребывание в Париже станет для РСХА абсолютно ненужным.
Вечеринки, выпивки, отношения с фрейлейн Кемпа не могли успокоить Паннвица. Его волнения усиливались еще и потому, что он понимал, что обязан подробно доложить обо всем случившемся и высказать свои предположения о возможности продолжения работы зондеркоманды непосредственно руководству.
Наступил день, когда Хейнц Паннвиц выехал в Берлин. Он говорил Отто Баху и даже Кемпе, что очень боится, что ему крепко достанется за то, что он допустил возможность бегства Леопольда Треппера. Его опасения не оправдались. Расположение к нему начальника гестапо генерал-лейтенанта полиции Мюллера, а быть может, и самого Гиммлера спасло его. Ему удалось также доказать, что радиоигра продолжается, что она представляет интерес в целях служения немецкой контрразведке. Как потом утверждал Паннвиц, ему удалось доказать, что Кент представляет для радиоигры большую ценность, чем ранее Отто. Якобы он указывал и на то, что установленные еще через Леопольда Треппера по его линии радиоигры связи в соответствии с полученными для Кента указаниями имеют большое значение.
Услышав от Паннвица это утверждение, я не мог понять вначале, чем оно вызвано, вернее, чем оно оправдано. Только со временем уже сумел понять сущность всего, что разворачивалось вокруг меня. Признаюсь уже тогда, когда еще не было ничего определенного, из участившихся разговоров с Отто Бахом и менее откровенных с Ленцем я начал понимать, что меня ждет очень трудный, сложный путь. После того как Паннвиц провел несколько дней в Берлине и, видимо, встречался со многими своими друзьями, бывшими соратниками, а не только с самыми высокопоставленными работниками СД, он вернулся в Париж, как мне показалось, совершенно другим человеком. Вскоре до меня дошли слухи, что криминальный советник стал понимать, что и в верхах теряется надежда на обещанную любимым фюрером скорую победу. Возможное поражение стало темой, обсуждавшейся Хайнцем Паннвицем с теми, кого он считал искренними друзьями, преданно относящимися к нему. В то же время он, очевидно, понимал, что доверять нельзя почти никому, так как даже в самом гестапо принято следить друг за другом, а в случае обнаружения каких-либо вызывающих подозрения фактов немедленно докладывать, а точнее, доносить вышестоящим начальникам.
Это знал не только Паннвиц, но знали все. Не могла не знать это и Кемпа. В то же время она стала замечать, что Кент часто ведет беседы с Ленцем, Бахом и реже с Курфессом. Это были умные и весьма грамотные люди, во многом более опытные и знающие, чем большинство работников зондеркоманды. Эти беседы заметно привлекли ее внимание, и она сама стала еще лучше относиться не только к Маргарет, но и ко мне, Кенту, который в ее глазах, очевидно, становился загадочной личностью, к которому даже приближенные к Паннвицу люди начали относиться по-новому. Мне стало известно, что этими мыслями она поделилась и со своим любимым Хейнцем. Неожиданностей становилось все больше и больше. И вот однажды криминальный советник, вызвав меня в кабинет, предложил более тщательно побриться, надеть имевшийся костюм. Он спросил, есть ли у меня чистая рубашка, и, не дожидаясь ответа, вынул из выдвинутого ящика письменного стола рубашку и галстук.
Естественно, я не мог понять, о чем идет речь, куда и для чего Паннвиц меня готовит. Однако я был заключенным и не чувствовал себя вправе задавать гестаповцу какие-либо вопросы, способные меня успокоить. Я пошел в наши комнаты и приступил к выполнению полученного задания. Маргарет тоже стала нервничать, но я и ей не мог ничего объяснить. Я все проделывал в поспешности и уже собирался выходить, как неожиданно в комнату вошли Паннвиц и Кемпа. Он предложил мне накинуть плащ, а на голову надеть берет. Улыбаясь, «успокоил», заявив, что для того чтобы Маргарет не было скучно, он просил провести с ней вечер фрейлейн Кемпа. Из сказанного я мог понять, что мы отбывали на продолжительное время.
Паннвиц сам сел за руль стоявшей у дома автомашины, я рядом. Машина побежала по улицам Парижа
Трое моих собеседников почти открыто высказывали мнение, что в ходе войны будет поворот вовсе не в пользу Германии. Отмечалось, что руководство, видимо, это понимало и уже делало многое, предпринимая попытки достижения мирного соглашения с США и Великобританией, с тем, чтобы иметь возможность сосредоточить все силы на Восточном фронте. В разговоре об этом приводился ряд примеров, одним из которых был полет Рудольфа Гесса в Англию. Пока все попытки оказались неудачными, а поэтому следующий удар следовало ждать на Западе, выражающийся в высадке союзных армий во Франции.
Поговорив довольно подробно на эту тему, мы услышали высказывание Отто Баха, буквально поразившее меня. Однако не знаю, прав ли я, но еще тогда мне показалось, что он осмелился открыто высказывать свое мнение, безусловно, предварительно обсудив не только с Вальдемаром Ленцем, но и с самим Паннвицем.
Бах прямо поставил вопрос о том, что каждый из нас должен уже сейчас как следует обдумать все, что нас может ожидать впереди при любом завершении войны: чего каждый из нас должен бояться или, наоборот, с нетерпением ждать.
Обращаясь лично ко мне, Отто Бах осмелился в присутствии криминального советника прямо заявить, что, зная хорошо о моем поведении в гестапо с первого дня после ареста, он убежден, что если я продолжу занятую мною линию поведения, то мне ничего не может угрожать ни со стороны союзников, ни со стороны моей Родины. Я выслушал молча.
К этому времени я уже слышал многое от Паннвица о его «выполнении своих служебных обязанностей» в Чехословакии. Когда он мне это рассказывал и даже показывал фотографии, о которых я уже говорил, мне казалось подчас, что этим он просто хотел поднять в моих глазах свой авторитет. И вдруг я услышал от него, что ему уже сейчас тяжело вспоминать, как он руководил осадной операцией у собора святых Кирилла и Мефодия после совершенного в мае 1942 г. убийства Р. Гейдриха, который скончался в начале июня. Он понимает, что эти действия были направлены против чехословацких патриотов, против движения Сопротивления. Он помнит, как тогда в результате предательства узнал, что в соборе скрываются чехословацкие парашютисты, которые погибли в гробнице собора, где они прятались, отстреливаясь. Конечно, говоря о том, что ему пришлось принимать активное участие в осаде этого собора, слово «гитлеровцы» он не употреблял, а попросту говорил «мы осаждали».
Казалось, что Паннвиц ведет вполне откровенный разговор, не скрывая ничего. Однако впоследствии я узнал еще об одном его «подвиге» в борьбе с движением Сопротивления. Речь идет об уничтожении шахтерского поселка Лидице. Жители этого поселка были обвинены в том, что скрывают участников чехословацкого движения Сопротивления, в том числе и тех, которые принимали участие в убийстве 27 мая 1942 г., вернее, в покушении, результатом которого было убийство протектора Чехии и Моравии Гейдриха. Все мужчины в возрасте старше 15 лет были оккупантами расстреляны, а женщины и дети отправлены в зверские концлагеря. Сама деревня была полностью сожжена. Все это произошло 10 июня 1942 г. Паннвиц долго скрывал от меня и этот факт и решился на признание своей ответственности, как руководителя этой жесточайшей расправы над безвинными людьми, только тогда, когда уже была достигнута между нами полная договоренность о сотрудничестве, в результате которой он согласился переправиться в Советский Союз.