Разведка - это не игра. Мемуары советского резидента Кента.

Гуревич Анатолий Яковлевич

Внезапно я заметил, что Кемпа усиленно успокаивает Хейнца Паннвица, чем-то очень расстроенного. Мне даже показалось, что он тихо плакал. Я не стал вмешиваться и сделал вид, что не заметил происходящего. Не выдержал сам Паннвиц. Совершенно откровенно, не стесняясь, он высказал, что его так сильно волновало:

– Мы с вами едем по Германии, территория которой только что завоевана англо-американцами и французами. Все спокойно. Еще недавно Гитлер призывал к созданию народного ополчения, партизанских отрядов для сопротивления вражеским силам... Вы помните это, Виктор. А вот мы с вами без охраны, без оружия передвигаемся по Германии и не встречаем никакого сопротивления... Вспомните, после многих лет оккупации Бельгии, Нидерландов, Франции так спокойно передвигаться в дни боев, даже только закончившихся, не могли бы. Подумайте о Советском Союзе. Там мы без охраны, вплоть до броневиков, не могли бы спокойно ехать,

там действовали настоящие партизаны, там весь, почти весь народ оказывал нам сопротивление. Посмотрите направо и налево, вперед, вы видите немцев, а они стоят совершенно спокойно... Вот в кого мы столько верили, и даже за кого, за чью политику мы сражались. Поверьте, даже мне тяжело смотреть на все это. Нет, не подумайте, что я хотел бы увидеть сопротивление с чьей либо стороны. Вы знаете мое отношение ко всему, что было в Германии. Тяжело потому, что мне, да и большинству казалось, что весь народ объединился вокруг Гитлера. Вы знаете, что я уже давно изменил свои взгляды, и сейчас мне хотелось бы только одного – чтобы мой народ, народ, к которому я принадлежу, быстрее бы оправился от всего пережитого и стал бы действительно счастливым!

Я счел необходимым перевести высказывание Паннвица Лемуану, оно на него подействовало положительно, и он правильно оценил. Мы остановились у Рейна. Обильно закусили приготовленными в путь бутербродами, запивали их хорошим кофе из термоса и даже поели фруктов. Немного отдохнув, Лемуан предложил нам сесть в автомашину, чтобы мы могли засветло прибыть в Париж.

Во время нашего отдыха и утоления голода разговоры были интересными, но они не касались политики. Один только раз, в совершенно осторожной форме, Лемуан затронул вопрос, смогут ли Франция и Германия жить в дальнейшем всегда в мире? Он подчеркнул, что, даже учитывая положение Великобритании, хотелось бы, чтобы дружба была между Францией, Германией и Россией. Подчеркиваю, он назвал Советский Союз Россией. Второе, что мне хотелось бы отметить, его идея целиком и полностью совпала с той, которую Лежандр, Паннвиц и я услышали от бывшего губернатора Алжира, с которым, как я уже писал, мне пришлось встретиться в 1944 г.

Мы все, подчеркиваю, все сидящие в его машине с ним согласились.

Уже находясь на территории Франции, видя нанесенные ей разрушения, французов, которые, видимо, уже старались у себя навести порядок, я немного коснулся истории Франции и героизма ее народа. Эта тема не нашла продолжительного развития. Мне казалось, что мы проехали не так много, и вдруг заметил, что мы уже находимся в окрестностях Парижа. Еще немного времени, и мы остановились у сравнительно небольшого домика, где помещался «уполномоченный по репатриации Советского Союза».

Наша автомашина остановилась, капитан вышел, вошел в дверь, мы продолжали сидеть на своих местах. Читателю трудно себе представить, с каким удовольствием я выпрыгнул бы из автомашины и помчался по этому прекрасному городу, который я так любил. Ждать пришлось недолго, капитан вскоре вышел в сопровождении незнакомого полковника, и нас попросили войти в дом, ставший в моем понятии кусочком территории моей Родины. Я уже не помню сейчас, сколько времени нам понадобилось на проезд из Австрии в Париж, но не чувствовал себя абсолютно усталым, наоборот, был полон сил, и, несмотря на поздний час, нас проводили в кабинет генерала Драгуна. Правда, предварительно, до начала нашего разговора генерал и мы, находившиеся в его кабинете, тепло поблагодарили капитана Лемуана и попрощались с ним. Все понимали, что французские патриоты, воевавшие против гитлеровской Германии, нам помогли не только прибыть в Париж, но, возможно, и спастись от преследования фашистов и даже от того, чтобы не попасть в руки англо-американцев. Капитан Лемуан был одним из тех, кто приложил немало сил во всех этих действиях. Прощаясь, мы понимали, что, скорее всего никогда больше не увидимся с ним.

Не успела закрыться за ушедшим капитаном дверь, как я совершенно опешил. В кабинете увидел знакомого мне полковника. Правда, я знал его, когда он был еще капитаном или майором, сотрудником ГРУ РККА. Тогда он помогал мне в подготовке к разведывательной деятельности. Именно он вместе с комбригом провожал меня на вокзал, когда я покидал Москву. Почему он оказался здесь в кабинете, я понять не мог. Правда, на следующий день в беседе со мной он намекнул, что сейчас находится в штабе при маршале Г.К. Жукове. Зачем он приехал в Париж?

Ответ на этот вопрос я не получил. Только позднее предположил, что его присутствие в Париже было вызвано необходимостью опознать меня, подтвердить, что я действительно являюсь тем самым Кентом, за которого себя выдаю. Когда мы остались в кабинете уже только в присутствии трех советских офицеров, генерала Драгуна, полковника Новикова и полковника, фамилию которого

я вспомнить не мог, совершенно неожиданно не только для меня, но в особенности для Хейнца Паннвица генерал Драгун, протягивая ему руку, произнес его настоящую фамилию. Несколько встревоженный, криминальный советник взглянул вопросительно на меня. Я понял, что у него возник ошеломивший его вопрос: откуда здесь, в миссии Советского Союза, знают его фамилию? Безусловно, он решил, что я сообщил в Москву, не посоветовавшись с ним, через рацию Стлуки. Я мог понять, что это было для него неприятно, так как он еще раз мог подумать о том, что Берлин мог записать наши радиограммы, а расшифровав, понять, что он стал на путь предательства. У него мог возникнуть еще один вопрос. Если Берлин из радиограмм узнал о том, что он готов служить Советскому Союзу, не отомстили ли за него его матери и отцу, жене и детям?

Учитывая поздний час, познакомившись, нам предложили поужинать, и полковник Новиков сопроводил нас в столовую, а после ужина в отведенные нам комнаты. Меня поместили в отдельную комнату. По моей просьбе была предоставлена пишущая машинка с русскими буквами.

Пожелав спокойной ночи друг другу, Паннвиц, Стлука, Кемпа и я разошлись по отведенным комнатам в ожидании утренней встречи с генералом Драгуном и другими.

Трудно себе представить мое состояние. Прежде всего, я спал впервые с 15 апреля 1939 г., то есть со дня моего отъезда из Москвы, как советский гражданин, на кусочке «родной земли» – то, что представляла для меня миссия уполномоченного по репатриации Советского Союза во Франции. Кроме того, впервые со дня моего отъезда из Москвы я получил право говорить на моем родном языке, по-русски. Я понимаю, что полностью осмыслить то, что со мной происходило, не каждый читатель сможет. Во всяком случае, несмотря на то, что довольно продолжительное время я не мог заснуть, думая обо всем, что произошло в последние дни, а потом заснул как убитый. Утром меня разбудил стук в дверь. Ко мне вошел полковник, знакомый еще по Москве. В его присутствии я стал быстро одеваться, умылся, но все это время мы продолжали нашу беседу. Я услышал, что полковник был очень рад меня увидеть, так как боялся, что меня уже нет в живых. Он не уточнял почему, а я не знал, что он знает о моей разведывательной деятельности.

К установленному времени мы прошли в столовую, где оказались одни, и очень хорошо позавтракали. После этого мы прошли в кабинет генерала Драгуна.

Понимая, что я обязан ознакомить генерала и двух полковников с тем, кого я привез, и с перечнем тех документов, которые мы доставили в Париж для их дальнейшего сопровождения в Москву, с этого и начали нашу беседу. Мне пришлось не только разговаривать, но и заниматься переводом с русского на немецкий и, наоборот, с немецкого на русский, чтобы все присутствующие были в курсе.

По выражению лица Паннвица, Стлуки и Кемпы я мог понять, что они нашли в себе достаточно сил, чтобы полностью успокоиться и убедиться, основываясь на проявляемом к ним отношении, что им ничто не угрожает и в Москве.

Полковник Новиков тут же предложил вместе со мной упаковать все привезенные нами материалы и документы, чтобы сохранить для вручения нами в Главное разведывательное управление после прибытия в Москву.

Нас предупредили, что придется несколько дней провести в Париже, то есть до дня прибытия соответствующего самолета. Услышав это, я попросил создать необходимые для меня условия, чтобы я мог уже в Париже начать писать подробный отчет обо всей своей деятельности, включая и то, что происходило после провала в Бельгии и после моего ареста в Марселе.

Я еще остановлюсь более подробно на вопросах, связанных с моим докладом, сейчас хочу только указать, что, когда с ним ознакомились обнаружившие его старший следователь КГБ Лунев и военный прокурор полковник Беспалов, смеясь, сказали, что если бы они не знали, что этот доклад писал я, то по стилю и по правописанию они определили бы, что его писал иностранец, немного освоивший русский язык.

Я писал его с большим напряжением. В нем мне надо было остановиться на основных вопросах, касаясь которых я должен был не допустить никаких ошибок. Каждое мое слово, каждое утверждение должно было быть доказано материалами и подтверждено фактами. Кроме того, я и в этом докладе не намеревался приписывать только себе заслуги в нашей работе, ибо во многом они принадлежали если не всему коллективу наших работников, то, во всяком случае многим из них. Во-вторых, и это тоже имело определенное значение, с моей точки зрения, надо было в докладе осветить все вопросы, которые не только могли бы принести пользу при рассмотрении привезенных нами материалов, но и применены для извлечения пользы от завербованных мною и привезенных в Москву Паннвица, Стлуку и Кемпы. Следовательно, я должен был, ничего не скрывая, дать каждому из них отвечающую действительности характеристику.