Разведка продолжает поиск
Шрифт:
Вдруг он заметил Станиславчиков, бросился к Наташе, сорвал с нее платок, повязал себе на голову. С крыльца раздался такой хохот, что буренка рванула веревку, сдвинула сани с места. Офицер все-таки снова подкрался к ней, потянул за сосок. Корова не покорилась, лягнула ногой. Сухопарому и на этот раз повезло: копыто не зацепило его.
— Не мучай скотину, ирод, — не выдержала Наташа. — Давай сюда котелок.
Под хохот стоявших на крыльце «дояр» протянул котелок, но не отходил, стоял в сторонке. Наташа погладила буренку, и та, вроде жалуясь,
Надоив полный котелок, она передала его тем, которые наблюдали с крыльца, а не сухопарому. Он отвернулся, вынул из кармана кителя губную гармошку. Смешно было смотреть на него, перевязанного полотенцем, с пуховым платком на голове, наигрывавшего какой-то веселый мотив на губной гармошке. Каратели хохотали от души, но время от времени с опаской посматривали в тот конец деревни, за которым на высоком взлобке находилась партизанская оборона.
— И я хочу молока! — заныл шестилетний Гера. — Хочу-у…
Наташа, чуть помедлив (видать, раздумывала), решительно подошла к саням, отыскала кастрюльку, сноровисто подсела к вымени. Тугие белые струи ударили в посудинку, быстро наполняя ее пахучим пенистым сыродоем (так в этих местах называют парное молоко).
— Возьми, сыпок, — и протянула Гере, уже семенившему к ней, кастрюльку.
«Дояр» оборвал веселый мотивчик, метнулся к Наташе, ловким ударом ноги вышиб кастрюльку из ее рук.
На снегу углублялось и ширилось, исходя паром, серое пятно…
Корову гитлеровцы оставили в Ковалевщине, а семью погнали в Красное. Один конвоир ехал впереди на их лошадке, второй месил снег позади. «Процессия» то и дело сворачивала на обочину, потому что навстречу шли машины. Время от времени и их обгоняли крытые грузовики, набитые карателями.
— Будем, детки, считать, — улучив момент, шепнула мать. — Мы с тобой, сынок, тех сосчитаем, что на Красное едут, а вы, девчата, — на Ковалевщину. Может, и пригодится. Может, кто из нас вырвется от поганцев…
Остановили Станиславчиков возле большого дома на окраине Красного. Бойкая дорога, по которой они месили снег почти три километра, здесь делала кольцо разворота. Только тропинка в сенной трухе вела дальше, к приплюснутому стожку, видно, уложенному не очень-то умелыми женскими руками. Метрах в тридцати, ближе к деревне, горбилась старая баня. Перед фасадом дома простиралась площадка, ровная, как футбольное поле. Затем она круто сбегала в овраг, который уходил к болоту с кочковатым кустарником и метелками камыша. Почти на горизонте — знали Станиславчики — болото обрывало озеро Березовое. А там, за озером, — свои, партизаны…
На низком крыльце появился офицер в накинутой на плечи белой шубе. Один из конвоиров бойко доложил ему. Офицер недовольно поморщился и кивнул в сторону бани. Туда и загнали всю семью. Часовым остался тот, который тащился следом за ними по разбитому машинами проселку.
На допрос вызывали по старшинству. К вечеру дошла очередь и до Мити. Конвоир привел
Высокий, стройный офицер в чине майора не обращал внимания на доклад. Он задумчиво смотрел в окно на заснеженное болото. Конвоир заметил, что его не слушали, замолк на полуслове. Офицер, даже не обернувшись, жестом руки отпустил его. Митя по-прежнему стоял у порога, переминаясь с ноги на ногу. Глазами, однако, пробежался по комнате. Через приоткрытую дверь слева доносился стук пишущей машинки. Значит, штаб!.. Справа, ближе к выходу, стояла железная кровать со множеством блестящих шариков. Из-под шерстяного одеяла виднелись два чемодана и полуоткрытый посылочный ящик. Про себя подросток дважды повторил номер полевой почты и обратный адрес со словом «Мюнхен». У изголовья кровати стояла тумбочка, на ней — советский батарейный радиоприемник, из которого лилась какая-то знакомая мелодия. Справа на стене, у входа, висела белоснежная цигейковая шуба, поверх которой змеей свисала красивая плеть со свинцовым шариком на конце. Митя поежился: вспомнил, как Наташа еле вползла в баню, постанывая сквозь слезы…
В горле запершило, и подросток откашлялся. Офицер обернулся, пристально взглянул на него. Не отводя глаз, он молча подошел к кровати, достал из посылки длинный леденец в красивой обертке.
— Битте! — протянул Мите.
— Спасибо, я не хочу, — ответил и тут же сглотнул слюну.
Мальчишка старался смотреть на офицера по-детски просто, доверчиво, глазами несмышленыша.
— Бери, бери, — офицер сказал это на русском языке. — У меня их много.
Сначала Митя вздрогнул, а затем вроде обрадовался. По-детски торопливо схватил конфету и сунул в карман. Офицер улыбнулся, снова подошел к кровати, достал себе конфету. Потом стал вертеть ручки радиоприемника. Раздалось тонкое попискивание, затем какая-то музыка, чужая речь. И вдруг в комнату ворвалась знакомая мелодия — Русланова пела «Валенки»!
Сколько же это недель не слышал Митя любимую пластинку! И пластинка, и патефон закопаны на своем огороде в Козейщине — далеко-далеко от этого Красного…
Не заметил Митя, как достал леденец, как машинально сунул его в рот. А вот как проглотил конфету, помнил: она почему-то мешала дышать…
Гитлеровец по-прежнему неторопливо сосал свой леденец, с улыбкой поглядывал то на подростка, то на приемник. А Русланова задорно пела.
— Валенки, валенки, не подшиты, стареньки, — грустно промолвил офицер, и что-то человеческое мелькнуло на его лице. Мите показалось, что оно вдруг стало добрее.
Но вот в приемнике что-то щелкнуло, зашуршали листки бумаги, а затем знакомый голос четко, но возбужденно, не скрывая радости, произнес: