Разведка уходит в сумерки
Шрифт:
Наконец кто-то пробежал полем и совсем неподалеку застрочили автоматы, потом огонь отдалился, и теперь явственно слышалась отрывистая немецкая речь.
Взвод отходил — его преследовали немцы. А они, четверо здоровых, крепких людей, лежали в воронке и ждали. Чего ждали? Чтобы перебили их товарищей? Все трое смотрели на Дробота.
Дробот знал, что делается у них на душе, но вместо того, чтобы дать команду и ударить немцам в спину, вдруг угрожающе поднял гранату и приложил руку к губам.
Это было
Все то темное, неясное, что еще жило в Сашкиной душе, всколыхнулось, и он, как однажды на «ничейной» полосе, посчитал сержанта предателем. А так как положение было почти такое же, как и тогда, Сашка сразу сник, и сник не потому, что понял сержанта, а потому, что просто верил ему. Верил, что Дробот знает что-то такое, чего не знает и по какой-то очень важной причине еще не должен знать сам Сиренко.
Напряжение оставило его, и он дернул за рукав вызверившегося на сержанта соседа-разведчика. Тот удивленно посмотрел на Сиренко и тоже сник: взгляд Сиренко был настороженный и по-своему властный.
«Черт его знает, — подумал разведчик, — может, так нужно».
Только Прокофьев опять испугался и возненавидел Дробота, как более удачливого, сильного и умного.
Дробот вдруг встал на ноги и, осмотревшись, призывно махнул рукой. Потом легко перевалился через сугробчик и пополз к немецким траншеям.
Сзади, где-то на середине «ничейной» полосы, еще, захлебываясь, гремели автоматы, еще рвались гранаты, а они быстро ползли по проторенной дорожке немцам в лапы.
Пожалуй, только Сиренко чувствовал себя более или менее спокойно — он уже начинал привыкать к необычным действиям сержанта, а его маленький боевой опыт подсказал, что, в сущности, Дробот сделал то, ради чего весь взвод выходил на задание — зашел в тыл немцам. Пусть пока что этот тыл был впереди их траншей, это все-таки был немецкий тыл.
Миновав проход в жидких проволочных заграждениях, Дробот перепрыгнул траншею и сразу пошел в рост. Он двигался уверенно и смело, как человек, отлично знающий эти места. Это тоже было необычно, но уверенность сержанта передалась другим, и все трое тоже пошли в рост.
Мимо проносились излетные очереди советских пулеметов, иногда шлепались мины, сзади гремели выстрелы. Ракет стало меньше, хотя их мертвенно-желтый свет все еще заливал округу, и четыре длинные тени, перекрещиваясь, метались по ужаленному минными разрывами полю. Где-то справа, видимо в ходе сообщения, слышались возбужденные голоса, чуть дальше телефонисты передавали команды.
Четверо разведчиков шли и шли. Шли нахально, шли ровно и споро, как на работу. И эта деловитость, это нахальство, видимо, смутили тех, кто их видел.
Уже
Отсюда он круто повернул вправо, к смутно чернеющей невдалеке рощице. Неожиданно на пути встала шестовка, вдоль которой была протоптана тропинка — по ней ходили немецкие надсмотрщики телефонной линии. Сержант словно запнулся, потом решительно свернул на тропку.
В какое-то мгновение Прокофьев, действовавший все время как бы автоматически, подумал, что поворот на тропинку может быть последним для него: линия связи всегда ведет в штаб. А в штабе ему, не выполнившему задание, делать нечего… Стало так страшно, что Прокофьев приостановился. Шедший сзади разведчик наткнулся на него и стал обходить. И в это мгновение откуда-то из темноты вынырнули несколько светляков и с тонким жалобным свистом пронеслись мимо — какой-то советский пулеметчик дал слишком неточную очередь.
Прокофьев уловил еле слышный влажный клевок, и огибавший его разведчик медленно осел в снег. Прокофьев посмотрел на его бесформенное, распластавшееся тело, на темный сапог. Сапог этот жил как бы отдельной жизнью — поскреб по жесткому снегу, откинулся в сторону и сник.
Пока Прокофьев смотрел на сапог, Дробот обернулся, сразу все понял и, бросившись к разведчику, заглянул ему в глаза. Они были уже тусклыми, и в них не по-живому равнодушно бродили отсветы ракет. Из затылка паренька текла черная, еще пульсирующая струя.
Дробот рывком вынул индивидуальный пакет и стал быстро бинтовать голову мертвого разведчика. Ни Сиренко, ни Прокофьев не понимали командира. Когда повязка уняла кровь, Дробот легко взвалил на себя труп и все так же коротко приказал:
— Пошли!
Они шли по протоптанной немецкими связистами тропке и слышали, как запаленно дышит сержант, смотрели, как бессильно колышется рука мертвого. Шестовка шагнула к темнеющим кустарникам, и Сиренко, испытывая странное чувство жалости к убитому и виноватости перед сержантом, предложил:
— Давайте оставим здесь.
— Его оставим, и следы оставим? — с придыханием, зло спросил сержант.
Теперь только Сиренко понял, почему Дробот перевязывал мертвого, — на тропке не должно быть крови: она могла насторожить врагов; на тропке не должен остаться труп: он мог выдать живых.
Пристроив поудобнее рацию, Сиренко молча перехватил мягкий, податливый, чем-то похожий на пленного труп и взвалил себе на плечи. Ни страха, ни брезгливости у него не было. В нем нарождались та злоба, то презрение к врагу, которые он уже знал и которые делали его настоящим бойцом.