Разведка уходит в сумерки
Шрифт:
С этой минуты та неожиданно пришедшая вера, что бескорыстно подтолкнула его к сержанту, исчезла и на ее место привычно вернулись старые чувства.
«Ладно, ладно, — мысленно погрозил он, — поглядим, что ты за птица, — и уже совсем мстительно прибавил: — Здесь прокурор — медведь. Заступаться некому».
Подумал Прокофьев об этом вскользь, скорее из мальчишеского фанфаронства, но услужливая память упрочила решение: такие мысли были у него и на «ничейной» земле. Оттого, что мысли оказались старыми, Прокофьев уверовал в их справедливость и неотвратимость. И опять почувствовал себя смелым, сильным и удивительно хитрым.
Они сделали шесты, и Дробот
Сашка долго примеривался, стараясь найти надежную точку опоры, но в теле еще не было нужной ловкости, и он, скрывая обиду на самого себя, посматривал на Дробота. Сержант улыбнулся и посоветовал:
— Ты прыгай, как на забор, под углом, а шест сам вынесет.
И Сашка, не совсем понимая, как нужно прыгать на забор, все-таки прыгнул вверх и, повиснув на шесте, старательно вынес ноги вперед. Шест покорно перенес его тяжелое тело на другую сторону канавы. Он, наверное, не сумел бы встать на ноги, но Прокофьев небрежно поддержал его, и Сашка с благодарностью подумал:
«Все ж таки он — ничего…»
Ткнувшись носом в расстегнутый на груди прокофьевский халат и вдохнув воздух, он вдруг уловил теплый запах прокофьевского тела, и этот запах напомнил ему что-то давнее и полузабытое. Однако вспомнить, что именно, он не успел: Дробот уже шел по дороге, не оглядываясь и даже, кажется, не прислушиваясь. Метров через триста вправо отходила еще одна дорога, и сержант остановился, жестом подозвав разведчиков.
— Что видите? — отрывисто спросил он.
Они долго смотрели на дорогу, на припорошенные снегом деревья, на серое низкое и ленивое небо зимнего утра и ничего особенного не замечали.
— Неужели не видите, что вправо пошла механизированная часть?
Сиренко и Прокофьев переглянулись, промолчали. И чем дольше они молчали, тем ближе и понятней был каждому второй, одинаково попавший впросак напарник.
— Вы ж смотрите — на основной дороге навоз, а на правой?
Это было так верно, что можно было только удивляться: как это они не заметили сами.
Сержант долго ходил по дороге, рассматривая следы. Разведчики стояли в дозоре. Они слушали лесную тишину — скрип и потрескивание деревьев, легкое шуршание сучьев и хвои и еще какие-то непонятные и потому тревожные звуки. К сердцу подкатывало ощущение заброшенности и беспомощности. То постоянно живущее чувство опасности, с которым они спали и бродили по лесу, теперь окрепло, им стало казаться, что они окружены и обречены. Стоять на развилке дорог казалось глупым и ненужным, стремление сержанта не оставлять следов — наивным: ведь, когда кругом немцы, не о следах нужно думать, а о спасении. И эти общие мысли и общая опасность тоже незаметно сплотили разведчиков.
Все эти чувства усилились, после того как к ним подошел озабоченный, слегка ссутулившийся сержант и буркнул:
— Ну вы, наблюдатели, где же ваши любимые вороны?
И тут разведчики поняли, что окружающий лес молчалив не по-живому. Все звуки, что шли из его притененной, мглистой глубины, были мертвыми звуками — ни щебета, ни попискивания, ни карканья в этом лесу не рождалось. Наверное, сержант увидел что-то на их лицах, потому что сказал мягче, чем прежде:
— Вас сюда послали, чтобы видеть и
Сержант на мгновение замолк, прислушиваясь, и оба разведчика поняли, что все их минувшие страхи и сомнения, в сущности, — пустяк. Окружающее, если его понимать, — не опасно. Дробот встряхнулся и задумчиво, точно решая вслух задачу, продолжил:
— Когда они прошли? Думаю, дня два-три назад. Почему? А потому, что следы на дороге поземка не прихватила, живность в лес еще не вернулась и вороны их еще не почуяли. Ведь ворона чем проклятая птица? Она чует, где ей будет пожива. Туда и летит. Тут долго никого не было — вот вороны и перекочевали к фронту — к Сашке Сиренко на довольствие. А этих они не почуяли еще, видно, и потому, что немцы, особенно вот такие, с тыла выдвинутые, — народ аккуратный. Они попервоначалу очень культурно себя ведут — отбросы кухонные закапывают, уборные содержат в порядке. И опять-таки — часть механизированная: соляркой воняет, бензином. Прифронтовые вороны понимают — возле машин поживы не бывает. Другое дело — лошади, ага. Но, думаю, скоро и вороны появятся. Почему? Потому что немцы чересчур уж затаенные. Думаю, что они скоро придут в себя и тогда…
Он набрал было воздуха, чтобы продолжить свою лекцию, но вдруг схватился за автомат и прошипел:
— Прыгай в кусты!
Оба разведчика, опираясь на шесты, перемахнули придорожный нетронутый снег и бросились в кусты. Почему нужно было прыгать и что делать дальше — ни один из них не подумал. Остановились они метрах в десяти от дороги и, еще ничего не понимая, залегли за березами.
Издали донеслось тарахтение мотоцикла, и только после этого разведчики увидели, как легко перемахнул Дробот снежную целину и залег за кустами, не спеша выдвигая вперед автомат.
Мотоцикл сбавил ход. Немец в коляске торопливо чиркнул зажигалкой и прикурил. Дымок от сигареты облачком повис в морозном воздухе, но сейчас же закружился и исчез: водитель дал газ, и мотоцикл выехал на главную дорогу.
Все было удивительно просто и неправдоподобно обыденно: по дороге ехал немецкий мотоцикл с двумя вооруженными немцами. Он притормозил перед поворотом, и немец, вместо того чтобы осмотреться, почуять опасность, решил прикурить. Значит, он уверен, что ему никто и ничто не угрожает. Он даже не мыслил, что ему могут помешать ездить на мотоцикле и прикуривать. Выходит, он был хозяином.
Если бы Сашка не видел все это собственными глазами, он не поверил бы этой обыденности. Но он видел все, и чувства его раздвоились. Он как-то по-новому возненавидел немцев, вот так, хозяевами, ездивших по его земле. Это было как кровное оскорбление, как вызов, и Сашка внутренне принял его, отчего окружающее приблизилось, стало крупнее, а сам он — деятельней и проницательней.
По главной дороге время от времени проходили машины — легковые и грузовые. Прополз небольшой санный обоз. Закутанные в платки ездовые не то курили, не то просто дышали — над ними вились белые облачка.