Разведрота Иванова, вся епталогия в одном томе

Merlin

— Учительница я, физики. Комсомольский призыв, учительские курсы. Потом институт закончила, заочно. В Минске работала… Муж на войну ушел, сыновья — тоже. Ну а мне что делать? Радистов, узнала, в армии не хватает, а я все же физику знаю, вот и попросилась. Три дня дали на изучение рации, потом к вам направили…

— А ты, Петров? — поинтересовался Иванов. Петров!

Петров, все еще валяющийся на земле у входа в расположение, немного повернул голову, одним глазом взглянул на командира и доложил:

— Ранен паровозом в спину.

— Это как

паровозом? — удивился Иванов.

— Позвольте, я расскажу — снова вмешался Вайсберг. — Когда боцман Сидоров из своей пушечки пострелял по паровозным котлам, в одном из паровозиков шальной снарядик не пробил котелок, а забил, похоже, водяную трубочку. Вот паровозик и взорвался, а рядового Петрова колесиком от паровозика по спинке и стукнуло. Сам видел, помню, еще и удивился на то, как далеко колесики летать могут…

Договорить ему не удалось: на пороге появился особист.

— Лейтенант Иванов! Почему у вас боец валяется у порога на манер коврика для ног? Это вы намекаете, что командование недостаточно тщательно вытирает ноги?

— Никак нет, товарищ капитан, рядовой Петров ранен вражеским паровозом.

— Ясно. Я вот чего зашел-то… Этого — в госпиталь, а вы, за срыв вражеского наступления, все приговариваетесь к неделе отпуска. К исполнению приступить завтра в шесть утра. Вопросы есть?

Глядя в спину удаляющегося особиста и думая о том, что отпуск в разгар вражеского наступления может быть плохо истолкован другими бойцами РККА, Иванов тяжело вздохнул и пробормотал:

— Вот ведь попали!

На что граф Вяземский, сплюнув сквозь зубы на пыльную тропинку, ответил:

— Да.

А Сидоров подтвердил:

— Верно!

И лишь Петров ничего не сказал, потому что лежал в этот момент в медсанчасти.

7. Ни шагу назад

Иванов довольно долго ворочался на своем тюфяке, пытаясь уснуть, но получалось с трудом. Вайсберг, уступивший свою палатку Людмиле Константиновне, хотя и не храпел, но как-то противно свистел носом, и этот тихий, прерывистый посвист мешал спать сильнее, чем какой-нибудь богатырский храп. Но в конце концов сон сморил и пограничника.

Сон на войне совершенно иной, нежели в мирное время. На войне сон — это то, чего не хватает больше всего, и даже голод бойцам менее мучителен, чем постоянное недосыпание. К тому же во сне каждый — если повезет, конечно — возвращается в мирное время, где нет никакой войны, есть много продуктов и — главное — где можно, наконец, выспаться от пуза. Вот и Иванову снилось, что война закончилась, его — вместе со всей ротой конечно — отправили в санаторий на берегу моря, и там, в этом санатории, вся рота предавалась безмятежному сну — которому вовсе не мешал грохот штормового прибоя.

И даже когда огромный, как на картине Айвазовского, водяной вал ударил в стену спального корпуса санатория, Иванов не проснулся. Но когда этот корпус вдруг задрожал и начал рассыпаться на отдельные кирпичи…

Иванов открыл глаза. Снова где-то очень близко

раздался сильный взрыв, и даже сквозь соломенный тюфяк лейтенант почувствовал, как вздрогнула земля. Дальше лежать смысла не имело, и он — вслед за проснувшимся секундой раньше Вяземским — выскочил из палатки.

— Шестидюймовками лупит — прокомментировал очередной взрыв Сидоров, втягивая голову в плечи.

— Не иначе, теми, что мы вчера на станции видели — добавил Вяземский. — Сколько из там было? Шесть?

— Это не пушка стреляй, — прокричал Хабиббулин, скорчившийся у бывшей стены зерносушилки за бревнами, — моя видел самолета фашистский. Летают как хочут, а наша самолета савсем нет — он с тоской посмотрел на небо. — А пушка на фронт стреляет, многа. Щяс немец бомба закончит, сама слышать будиш!

В небе действительно пророкотал мотор и у деревни раздались еще три взрыва. Но сквозь утреннюю дымку бойцы самолета так и не увидели. Однако вместе с затиханием шума мотора взрывы в деревне прекратились, и стало слышно канонаду на западе. Не совсем канонаду, но пушки стреляли довольно часто.

— Трехдюймовки, суда по грохоту — выдал свое мнение Сидоров.

— Семьдесят пять миллиметров — ответил Вяземский, — у германца артиллерия в дюймах не меряется. Но такая же гадость… Сколько их там?

— Штук восемь, не меньше…

— Хреновато отпуск начинается — заключил Моисей Лазаревич, — до окопов километра два, а до моста пятнадцать. И посему сдается мне, что по ту сторону моста мы окажемся не скоро… впрочем, сейчас узнаем — и он показал на направляющуюся с запада к деревне эмку.

Чем больше приближалась машина, тем лучше было видно, что внешний вид ее изрядно отличался от задуманного горьковскими конструкторами. В самом деле, никому бы и в голову не пришло ставить на машину дверцы только с левой стороны — но на правой стороне подъезжающего лимузина дверей не было. Зато сзади машины была как-то прицеплена пушка…

Эмка до расположения не доехала метров пятидесяти. Внезапно вильнув в сторону, она откатилась метров на сорок в сторону от дороги и встала. Причину виляния Иванов увидел почти сразу: левое переднее колесо продолжило движение совершенно независимо от остановившегося автомобиля. Из машины выскочили три человека, в которых Иванов с удивлением узнал капитана-особиста и комбрига Лапушкина. Третий оказался шофером комбрига, но его Иванов узнал не сразу: лицо водителя было густо измазано копотью пополам с кровью.

Приехавшие выхватили оружие, но, увидев высунувшихся из-за обломков стены бойцов, его опустили и направились к развалинам зерносушилки.

— Ну вот, приехали! — злобно проговорил Лапушкин, взмахнув рукой в сторону машины.

— Товарищ комбриг, так ведь снарядом машину побило, ну что я могу?

— Да никто тебя не винит… но пушку нам теперь точно не починить, а это хреново.

— Здравия желаю, товарищ комбриг! — поприветствовал начальство Иванов. Нуждаетесь в помощи?

— Помощь нам бы не помешала, да где ее взять?