Развод и девичья фамилия

Устинова Татьяна Витальевна

Да уж. Психологический прием.

Пыльная искусственная трава, пыльные искусственные кусты, выцветшие птичьи чучела. «Глухари на токовище», одним словом.

Может, это и не бытовуха вовсе, а высоколобое политическое убийство с участием израильской и палестинской разведок, а также новоиспеченного мэра Нового Уренгоя?

Как там? Знаменитый биатлонист Сидоров собирался отравить папу римского елеем подпольного дагестанского производства, ибо папа самым подлым образом вмешивался в бизнес бывшего биатлониста, всячески

мешал и строил козни. Недавно что-то в этом духе капитан видел по телевизору и диву давался, что история рассказывалась вполне серьезно и даже с некоторым трагическим пафосом.

– Да что за секреты-то? – решив играть в дурака, спросил капитан. – Неужели вы думаете, что я не узнаю? Или это государственная тайна?

– Тайна не тайна, но Костик не должен был знать. Я поставил этот материал и пошел как бы против своих.

– Каких своих?

– Капитан, – отчеканил Батурин, – это не имеет отношения к убийству. Это все политика, да и то не самой высшей пробы, а так, серединка на половинку.

Я ничего от него не добьюсь, понял Гальцев совершенно отчетливо. Он будет стоять на своем. Пудрить мне мозги, читать лекции про первую поправку и американское законодательство и ни слова не скажет о том, что меня интересует.

Кремень мужик.

То ли ничего не боится, то ли очень в себе уверен. Права была Кира Ятт – такого только и опасаться, даром что на вид мешок мешком.

Ну и ладненько.

– Как вы думаете, кто из ваших коллег, кроме Киры, мог слышать, что вы поссорились с главным?

– Все, – весело ответил Батурин, – все мои коллеги до одного могли слышать, что я поссорился с главным. У нас слышимость исключительная, а Костик всегда орал от души. И вчера орал.

– Вы были в этом кабинете?

– Да.

– В какую дверь вы вышли?

– В приемную.

– Кто был в приемной?

– Раиса была, – подумав, сказал Батурин, – по-моему, еще Леша Балабанов, корреспондент. Я злился и от злости… плохо соображал.

– Так злились, что плохо соображали?

– Видите ли, – объяснил Батурин и улыбнулся короткой улыбкой, – меня никто и никогда не обвинял в воровстве. А Костик сказал, что я вор. Я готов был его убить. Киру, кстати, тоже. Она влезла в самый неподходящий момент, и Костик моментально этим воспользовался.

– Как именно?

– Он заявил что-то в том смысле, что возьмет на мое место Киру, она-то уж воровать не станет. Он вообще умел задевать людей.

– Что значит – задевать?

– Он всегда умел обидеть. Если бы он сказал мне, что я плохо пишу или не умею работать, я бы послал его подальше, и дело с концом. Он заявил мне, что я вор, и я обозлился. По-настоящему. Какой-то девице из отдела новостей он устроил разнос за то, что она не знает, как зовут президента. Корреспондент не может не знать, как зовут президента, даже если он очень тупой. Но Костик считал, что…

– Что за девица?

– Я не знаю

ее имени. Она недавно появилась. Я потом встретил ее в коридоре, она рыдала и говорила, что ни в чем не виновата.

«Леша Балабанов, – записал Гальцев в блокноте на строчке с буквами «втр», – девица из отдела новостей рыдала».

Кто же, черт побери, сегодня в камере будет писать признание? Похоже, что сам капитан напишет объяснительную, если ему не удастся запихнуть в КПЗ хотя бы эту Киру!..

– Куда потом делся корреспондент из приемной?

– Я не знаю. Лучше у Раисы спросить или у Киры. Я ушел, а Кира осталась.

– У вас есть враги, Григорий Алексеевич?

Батурин опять улыбнулся.

– Есть, – сказал он почти весело, – у меня полно врагов. Но никто из них не имеет отношения к моей нынешней работе.

– А ваша прошлая работа в чем заключалась?

– Я был военным корреспондентом, – привычно соврал Батурин, зная, что проверить это никак невозможно, даже если капитан решит проверять. – После ранения ездить на войну не могу. Теперь занимаюсь писаниной. С моей ногой это единственная возможная работа.

– Где вы получили ранение?

– На войне.

– Понятно.

– Может, кофе? – предложил Батурин после непродолжительного молчания. Ему совсем не хотелось дразнить капитана, но заниматься «искренними излияниями» и выкладывать «как на духу» все подробности своей биографии он не собирался.

– Где вы были вчера между двадцатью и двадцатью четырьмя?

Батурин немного подумал.

– Я уехал отсюда примерно в полдевятого. По дороге заправлялся и еще в магазин заезжал. Купил пива и еды. Потом был дома. До утра.

– С кем вы живете?

– Один.

– Вчера тоже в одиночестве жили?

– И вчера жил в одиночестве.

– Маме с папой не звонили, к бывшей жене не наведывались?

– Родителей у меня нет, жены тоже. Ни бывшей, ни настоящей.

– Что это вы так, – спросил капитан, – бобылем?

Батурин опять пожал плечами:

– Так сложилось.

– Плохо сложилось, Григорий Алексеевич. Некому ваше алиби подтвердить.

– Некому, – согласился Батурин.

Наплевать ему на алиби, решил капитан Гальцев. Морда кирпичом, ничего не дрогнуло даже. Не станет Батурин в КПЗ признание писать, хоть и сказал, что вчера готов был шефа прикончить.

И заставить его нельзя, это ясно как день.

– Правда, что ли, была статья про детективы? – вспомнив про «психологический прием», неожиданно спросил Гальцев.

– Была. Кира всегда пишет от руки, и это кусок из ее статьи, точно.

– Вы наизусть помните?

Батурин посмотрел исподлобья.

– Все, что касается моей работы, я помню наизусть, – вдруг изрек он высокомерно, – или почти наизусть.

– Кто мог подсунуть потерпевшему в портфель страницу из рукописи?