Развод и девичья фамилия

Устинова Татьяна Витальевна

Кажется, в прессе – в журнале «Старая площадь», к примеру, – это называется «заказное политическое убийство».

Сергей втиснул свою машину между двумя другими и, получив обязательный допинг в виде порции мата от водителей обеих потесненных им машин, с тоской посмотрел вперед. За углом желтого и длинного, как Китайская стена, дома безнадежная пробка, в которой он сидел, упиралась в безнадежную пробку Садового кольца.

Невозможно ехать. Хоть плачь.

Заказное политическое убийство – да.

Два киллера в черных масках, темный подъезд, пистолеты с глушителями. Охранника убивают первым, хозяина вторым. Контрольный выстрел в голову – и непременная машина, поджидающая исполнителей заказа за углом.

Почему-то именно с этой машины

у правоохранительных органов начинаются невиданные и мучительные сложности. Каждый раз отъезд киллеров на заранее приготовленной машине повергает «органы» в растерянность и шок. Введение в городе плана «Перехват» не дает никаких результатов – «ясный перец», как сказал бы Тим.

Конечно, было бы намного лучше, если бы киллеры не уезжали на машине, а уходили пешком, предварительно намазав подошвы черной краской, чтобы следы были лучше видны, и служебно-розыскная собака особенно не затруднялась, но, насколько известно Сергею, ни один киллер пока не проявил подобного благородства.

Контрольного выстрела Костику не делали. Ему выстрелили в сердце. Почему-то Сергей был уверен, что убийца подходил к нему, чтобы проверить, умер он или еще нет, и шевелил обмякшее тело носком ботинка и, может быть, даже наклонялся, чтобы посмотреть в стекленеющие, непонимающие страшные глаза.

У Костика не было охраны – он никого и ничего не боялся, даже ревнивых мужей, с которыми время от времени у него случались «неприятные стычки». Однажды – еще до их развода – он пришел к Кире с подбитым глазом и сочащимися кровью и сукровицей костяшками пальцев. Муж очередной пассии оказался энергичным, а слой цивилизации, покрывающий этого самого мужа, оказался слишком тонким. Кира хохотала, сердилась и заливала пальцы шефа зеленкой, а Сергей злился и… завидовал – он никогда в жизни ни из-за кого ни с кем не дрался и очень сомневался, что вообще на это способен.

Бревно бесчувственное.

Если бы Костик угрожал кому-нибудь разоблачением через свой журнал, Кира, скорее всего, об этом бы знала. Или он только собирался ей сказать и именно за этим приехал? О том, что он собирается к ней, знали несколько человек в редакции – значит, кто-то из них? Значит, кому-то из них Костик угрожал разоблачением?

Да нет. Это какая-то чушь.

От того, что солнце грело щеку, и еще от того, что машина совсем не ехала, Сергею очень хотелось спать. Прошлую ночь он почти не спал – караулил Киру, думал о Костике и страдал от того, что она спит, а он обнимает ее, как обнимал всегда, все пятнадцать лет, а вот теперь ничего нельзя.

Нельзя, потому что он – бывший муж. Никто. Чужой человек.

Это он-то чужой человек?!!

Когда она была беременна, ее рвало все девять месяцев так, что она даже гулять не ходила, и, прибегая с работы, он наскоро ел – она в это время дышала в окно, потому что не могла слышать запаха еды, – а потом сидел с ней, держал ей голову, умывал, утешал и вел на улицу. С ним ее почему-то меньше рвало, и они гуляли по три часа. А теперь он – чужой человек?!

Когда Тим родился, они по очереди держали его на руках – полночи он, полночи она. Она – до трех часов, он – до шести. Утром приходили мамы, его или ее, и Кира спала, а он уходил на работу и засыпал за столом, и просыпался, когда голова падала и стукалась лбом о столешницу. Вечером его ждала в ванной гора грязных пеленок, и он полоскал их – об автоматических стиральных машинах и памперсах тогда еще никто не слышал, – полоскал и пел патриотические песни, потому что, как только он переставал петь, сразу засыпал и нырял в ванну. А теперь он – чужой человек?!

Когда Тиму было полтора года, он заболел, температура поднялась почти до сорока. Пришел врач из районной поликлиники и сделал ему укол, и остался сидеть, а температура все не падала, и врач сказал усталым голосом, что, если она не упадет, Тима придется везти в больницу. Сергей был один, Кира только-только устроилась на работу, и ее первым делом

отправили в командировку в Питер, и не поехать она не могла, хоть и переживала, и не хотела. Весь день Тим провел с бабушкой, был весел и здоров, а под вечер заболел. Сергей метался по квартире, ронял вещи, засовывал их куда-то, а потом начинал бестолково и судорожно искать, как будто это могло помочь маленькому Тиму, лежащему в жару, а потом он стал плакать, и Сергей носил его на руках, и врач сказал, что это хороший признак – то, что он плачет. Температура и вправду вскоре упала, обмякший Тим висел у него на плече и даже не плакал, а скулил, тоненько, без остановки. Сергей совал ему яблочный сок, а он не пил, морщился, отворачивался. Врач велел его поить, а у Сергея все никак не получалось. Утром приехала Кира. Они к тому времени все же уснули на диване – Тим спал у Сергея на животе, и лоб у него был холодный и влажный, а похудевшее за ночь личико казалось странно взрослым. Кира накрыла их одеялом, примостилась рядом, и все трое проснулись, когда за окнами были сумерки, и Тим моментально заорал здоровым голодным криком, и стал слезать с Сергея, и за руку тащить его в кухню – есть. И была во всем этом такая радость жизни, такой восторг, такое счастье, что все обошлось, и Кира приехала, и Тим хочет есть и даже орет от этого, что Сергей моментально полез к ней целоваться, и задрал на ней майку, и облапил грудь, и потом все приставал к ней, пока она спешно готовила Тиму обед, таскался за ней, дергал за волосы, щипал за попку, как в первом классе.

Теперь он – чужой человек. Никто.

Нашарив рукой, Сергей зачем-то нацепил темные очки, хотя был в машине один и никто не мог видеть его лица.

Однажды Кира спросила, хочет ли он, чтобы ему опять стало двадцать четыре года. Кажется, из-за какой-то песни, в которой все повторялось «twenty four years». Зачем, сказал он, мне и так двадцать четыре. С ней он чувствовал себя очень молодым, и только без нее понял, что ему намного больше, чем двадцать четыре, в несколько раз больше, чем двадцать четыре, целая жизнь лежит между ним и тем Сергеем Литвиновым, которому было двадцать четыре и который строил планы, как он станет делать предложение чистенькой, умненькой, строгой, как будто накрахмаленной Кире Ятт с третьего курса.

У Киры убили начальника, и милиции взбрело в голову, что убила именно она. Даже самому себе Сергей не мог признаться, что его так беспокоит и занимает это убийство, так как он надеется, что она не справится одна, позовет, позвонит, как она позвонила сегодня, – правда, потом выгнала и велела без предупреждения не являться.

Она всегда была очень решительной, его жена.

Итак, мотив первый. Страх перед разоблачением и публичным скандалом, которым Костик мог пригрозить неизвестно кому. Заказное политическое убийство без контрольного выстрела в голову и отъезда киллеров на заранее приготовленной машине. Никто чужой не входил в дом и не выходил из него. Бдительная Марья Семеновна была на посту.

Года два назад Тим очень уважал сериал «Человек-невидимка». Может, киллер тоже был… невидимый?

Мотив второй – деньги. Миллионером Костик не был и вряд ли когда-нибудь стал бы, однако зарабатывал хорошо, и, самое главное, – он хорошо зарабатывал уже давно. У него была приличная квартира, дорогая машина, куча любовниц, что, как известно, требует не просто денег, а некоего постоянно моросящего дождика из купюр. Как только дождик перестает капать, все райские цветы увядают, такое уж у них свойство, так сказать, природа. Ставши холостым и свободным, Сергей неожиданно обнаружил, что теперь ему на жизнь требуется денег примерно раза в три больше, чем раньше, когда он был женатым и обремененным. Может, у Костика были какие-то значительные долги, о которых никто не знал? Может, именно о долгах он собирался рассказать Кире? Если так, то о них мог знать Николаев. Тот самый, который проживает нынче в Нью-Йорке и вроде бы владеет журналом «Старая площадь». Нужно заставить Киру позвонить ему и спросить, не жаловался ли Костик на долги.