Реальность 7.11

Дернова Ольга Игоревна

— Отставить звонить! — как можно беспечнее отозвался я. — Не хватало ещё выставить себя посмешищем перед…

Но тут фонарь осветил лежащее на полу тело, и я как-то позабыл закончить фразу.

Трудно сказать, о чём я думал в те секунды, пока смотрел в чужие, полные страха и боли глаза. Ог боялся не меньше моего; похоже, он уже успел познакомиться с человеческой жестокостью. Но — то ли от полного изнеможения, то ли по причине врождённого фатализма, — он не сделал ни малейшей попытки отползти прочь, как поступило бы любое раненое животное. Возможно, он, опять же как животное, замер в тщетной попытке слиться с окружающей средой. Но глаза, направленные на меня, выдавали весь его затаённый ужас. Пытаясь уклониться от этого немигающего взгляда, я разглядел и остальное.

Лицо у него было совсем детское, маленькое и очень бледное, с острым подбородком и округлыми щеками, а волосы — белые, как у старика. Наверное, с утра на нём ещё был аккуратный комбинезончик из биоткани, но сейчас от одежды остались измочаленные, изжёванные лохмотья. Лежал он на боку, прижав к груди судорожно стиснутые руки, — в позе, напоминающей о молитвах и страстных порывах души. Которой, если верить официальной пропаганде, у него не было и быть не могло.

Грезил ли я наяву? Фонарь, похоже, погас, а я был со всех сторон упакован в дождь, и шум его нарастал грозно и равномерно. Я не смел обернуться, но мне казалось, что за спиной кто-то стоит. Потом я услышал голоса, они говорили поочерёдно, не смешиваясь, не вклиниваясь друг в друга: стоило одному закончить свою тираду, как вступал другой. Иногда голоса отступали и звучали как бы издалека, сливаясь с грохотом ливня по стенам хрупкой коробки.

Вот то, о чём я тебе долдонил, говорил Зенон. Мы привыкли идти по телам — поэтому мы столь безжалостны. Сколько веков мы учим простой урок, сводящийся к тому, что любая жизнь священна? Но самый ничтожный моральный выбор, встающий перед нами, вселяет в нас тоску и тревогу. Снова и снова мы падаем в эту пропасть.

Падают те, кто не смог удержаться, возражал ему Кобольд. Мы безжалостны, да, но только поэтому мы сумели поднять непосильную ношу; мы с кровью выдрали наш гуманизм из глубин первобытной жестокости. Гуманизм кровав, ибо он — наше завоевание.

Если закон не работает, значит, он неправильный, вклинился Перестарок. Гуманизм теряет смысл, если он не применяется равно ко всем живым существам. Избирательный гуманизм — лживый, старый, грязный трюк, который давно пора выкинуть на помойку.

Мы — его создатели, надсаживал глотку Рем, мы и только мы вправе решать, с кем поделиться его плодами! Отбросы жизни следует сжигать, если мы не хотим потонуть в нечистотах.

Тогда называйте это как-то иначе, устало сказал Зенон. То, что вы проповедуете, давно уже не имеет отношения к старой доброй человечности.

Весь наш мир не имеет отношения к человечности, откликнулся Кобольд. Как и ко всем этим милым, расплывчатым понятиям, подпирающим ветхое здание общественной морали. Уж теперь-то мы знаем, что такое человек. Знаем, на каком-таком топливе лучше всего работает его душа. Выбор между добром и злом ничего не меняет в знании.

Я никогда не хотел знать, прошептал Иттрий. Вы считаете эмпатов какими-то сверхъестественными существами, потому что у них в организме есть лишний орган восприятия, отсутствующий у вас. На самом деле, в вас работает жадность: при слове «лишний» вы делаете стойку и говорите себе: «я тоже хочу это испытать». Поверьте, быть эмпатом не так уж приятно. Вы презираете нас за наше молчаливое повиновение, хотя мы всего лишь оглушены этим миром.

Так чего же вы ждёте, усмехнулся Рем. Отойдите в сторонку и не мешайте отбросам гореть, а серьёзным людям — делать свою работу.

Но это живой мусор, хором сказали Джон-газ и Заши, ему будет больно и плохо.

И Кобольд из самого тёмного угла пропел: брось бяку, пока не поздно.

— А ну-ка заткнитесь! — рявкнул я. — Тихо!

И все они послушно замолкли, обволоклись ливнем, растаяли, уступая мне право сделать самостоятельный выбор…

Эдвард Риомишвард. Дело эмпата Крамарова

Встав на углу, образованном пересечением проспекта Солидарности с площадью Основателей, Эдвард на секунду замешкался. Как всегда, одна только мысль о том, чтобы ступить на чистую, скользкую поверхность, вызвала у него приступ головокружения. Набираясь мужества, Эдвард посмотрел на часы, встроенные в наручник каким-то идиотом-конструктором, а потом перевёл взгляд на небо. Массивное основание АВ-Башни заслоняло обзор,

но с боков проглядывала пустая, мутная глубина, по которой стремительно неслись сизые растрёпанные тучи. Близился час «осадочной реверсивности», как называли это явление в недрах Второй Лаборатории. Эдвард фыркнул. Тоже выискались умники. Это подействовало: головокружение скрылось, уступив место трезвому, холодному презрению, с которым Эд жил в Таблице несколько последних лет. Сосредоточившись на этом чувстве, он ступил на открытое пространство. Направление осадков уже успело поменяться. Усеявшие площадь водяные капли одна за другой начали отрываться от земли. Их менее везучие товарки, на пути у которых оказался человек, расплющивались о его лицо и лоб. Человек вытащил одну руку из кармана и поплотнее стянул на горле воротник плаща, чтобы хоть как-то защитить себя от настырных капель. Одежда под плащом, по крайней мере, почти не намокла. Но всё равно: это раздражало. Эд уже не в первый раз задумался о том, почему время его контрольного визита в «Аримаспи» совпадает с осадочной реверсивностью. Маленькая месть Командующего Джаму? Похоже на то. Может, стоило разок промокнуть как следует, ввалиться к Командующему в кабинет и потребовать полотенце?

В мыслях о том, что бы сказал Джаму в ответ на такую наглость, Эдвард пересёк площадь и оказался возле служебного входа в Башню. Вход никто не охранял, да в этом и не было нужды: дверь почти сливалась со стеной, а мощный блок биозащиты на 99 процентов исключал вероятность вторжения. Для сотрудников было предусмотрено отверстие, достаточное для того, чтобы просунуть в него руку. Система считывала с наручника идентификационный персональный код и сверяла его со списком персон, обладающих допуском в Башню. В случае, если кода не было в списке, рука посетителя оказывалась в прочном плену. И каждый раз, проходя через эту унизительную процедуру, Эдвард ощущал спиной щекочущую струйку холодного пота. Этакий привет из глубин архаичной психики. Утешало лишь то, что процедуре проверки подвергались поголовно все работники Башни — от таких моральных уродов, как Эд, до самых отъявленных сикофантов и подхалимов.

И ведь привыкли, приспособились, сволочи, мельком подумал он. Даже не задумываются над тем, для чего всё это нужно. Попробуй вбей таким в головы историю. Всё равно ж не поверят, что Церкви эта биозащита — как кость в горле, и что истинный враг города — не далёкие полумифические Оксиды, а свой же наиближайший сосед, оговоды. Фабрика и управляющий ею концерн распространили свои метастазы далеко за пределы северного сектора. Эдвард думал об этом не без ехидства: я ведь предупреждал вас, бедные близорукие напыщенные идиоты, так не расстраивайтесь лишний раз, когда грянет буря.

Впрочем, к самим огам Эд относился без свойственной многим брезгливости. Он достаточно насмотрелся на них, когда работал во Второй Лаборатории под присмотром Лакмуса. Печальные, бездушные существа — слишком грустные, чтобы быть куклами, слишком пустые и симметричные, чтобы сойти за людей.

Он вошёл в лифт и выкинул огов из головы. Надо собраться с силами, чтобы вынести предстоящую моральную трёпку. Командующий Джаму — любитель потроллить беззащитных эмпатов и, уж конечно, не упустит случая запустить любопытствующий щуп в эмоциональное поле Эда…

Лифт вознёс его на шесть с половиной этажей вверх и застыл. Тут процедуру проверки следовало произвести вторично. Только после этого лифт медленно, неуверенными рывками дотащился до седьмого этажа и, вздрогнув в последний раз, приглашающе раздвинул створки.

Окружающее пространство, как всегда, казалось эклектичной смесью бара и деревенского клуба. Со стен транслировался вечерний лес — он как бы парил в отдалении, оттеснённый к границе начинающихся сумерек. Вблизи же, под высокими уличными фонарями, были расставлены дощатые столы. На них падал кругами яркий электрический свет. Сейчас большинство столиков пустовало; только за одним из них сидели двое эмпатов из «Аримаспи», увлечённые какой-то виртуальной игрой. Ещё одна грузная человеческая фигура вырисовывалась у стойки бара. Завидев Эдварда, фигура неуклюже соскользнула с высокого табурета и сделала несколько шагов навстречу. Эд мысленно возвёл глаза к потолку, а точнее — к безупречной имитации вечернего неба. Только этого не хватало. Трясуто.