Реальность сердца

Оуэн Анна Нэнси

— Я тоже не знаю, что это такое. Молния… и этот лист. Я догадываюсь, откуда бумага. Может быть, и оружие оттуда же?

— Не просветите ли меня, ваша милость? — мэтр Беранже ревниво поджал губы.

— Не просветит, — холодно сказал Фиор. — Мэтр, Андреас, Сорен — пока что попрошу вас выйти. Взъерошенный Кесслер бросил на своего кумира вопросительный взгляд, но Реми только дернул щекой, и бруленца сдуло прочь. Андреас и его наставник вышли тихо, без лишних вопросов.

— Что вы будете делать, господин герцог? — спросил Реми; Саннио удивился — почему не обычное «Фьоре», потом понял, что сейчас подобная фамильярность была бы неуместна: Реми обращался не к старому знакомцу и младшему родичу, а к главе Старшего Рода.

— Подготовьте тело к похоронам, Гильом, — ответил герцог. — Напишите госпоже Алларэ… впрочем, нет, я напишу сам. Надеюсь, тех, кто привез тело, отпустили?

— Нет, они в подвале, — ответил Бертран.

— Велите их отпустить, они ни в чем не виноваты.

— Обычай… — тихо проронил Реми.

— Обычай может отправиться к воронам.

Саннио очень хотелось поинтересоваться,

о чем идет речь, но он боялся открыть рот. Не время и не место для любопытства; потом кто-нибудь из алларцев объяснит, что за обычай и при чем тут слуги Скоринга, доставившие труп. Перед глазами мелькали цветные пятна; он тихо подошел поближе к Кадолю и оперся ему на плечо.

Капитан охраны бросил на молодого господина беглый взгляд и крепко взял того под руку.

— У нас в доме тоже кое-что случилось, — шепотом сказал Саннио. — Вам лучше туда отправиться. Это по вашей части.

— Слушаюсь, — кивнул Бернар. — Вы поедете со мной?

— Нет. Не хочу свалиться по дороге. Бернар еще раз кивнул, одобряя подобное благоразумие, потом пододвинул поближе к молодому господину табурет.

— За это я не буду мстить Скорингу, — четко сказал Фиор. — Господин Алларэ, передайте мой запрет остальным. Реми не сказал ни слова, но хлопок двери показался оглушительным.

8. Беспечальность — Собра

Я начинаю игру, на этот раз начинаю на деле, а не на словах. Но перед этим — прогулка по коридорам памяти. В забытые всеми, кроме нашего бесприютного племени, времена мир был един, и не казался мириадами мыльных пузырей, пеной на водах вечности, где за радужными стенками прячутся живые сердца. Потом кто-то положил предел бесконечности и назвал ограниченное владение своей вотчиной, и родились новые слова — «мое» и «чужое», «запретное» и «доступное». Бескрайняя беспредельность обернулась сотнями, тысячами клеток, разделенных стенками, и не стало свободы — нам же, мне и подобным мне, опоздавшим взбить простор вседоступности мешалкой границ, не осталось места. Когда я пришел со случайным попутчиком в этот триединый мир, он казался надежно защищенным. Двое, что заняли его, крепко держали в руках бразды правления. Чудеса и явления, постоянное присутствие и вмешательство в судьбы живущих, потоки силы, изливавшиеся на самых верных — смертные о них постоянно помнили, ощущали присутствие высших, и, сами того не зная, питали своей верой и надеждой богов. Неприступным, надежно занятым казался триединый мир, но я любопытен и терпелив, я искал лазейку, крошечную щель в броне, сочленение в доспехе, чтобы вонзить в него свой клинок. Первый просвет оставили сами чужаки, пытавшиеся укрепить свою власть при помощи пугала, образа вечного врага, стремящегося уничтожить все сущее. Долгие годы по счету мира он был лишь вымыслом, страшной сказкой — но двое хлопотливых опекунов и сами не знали, насколько правы, ибо я пришел не один, а следом за истинным создателем трехгранного мира. Он же, названный не творцом, но вечным оппонентом, противником, Противостоящим, и впрямь желает лишь разрушить.

Хранившие память о нем, тщетно взывавшие к нему в надежде на ответ, оказались услышаны, и в мои ладони полились первые капли силы. Многое мне приходилось возвращать, а порой и сторицей, щедро расходуя запасы из своих кладовых, но каждое совершенное мной — от имени Противостоящего чуда — оборачивалось новой верой и новой силой. Я давал силу в рост, и она возвращалась ко мне с процентами. Но этого было недостаточно, и я искал другие лазейки; искал — и не находил, искал — и нашел… Еще раз мои противники сами дали мне в руки оружие: кропотливым трудом взлелеянная ими династия смертных несла в своих жилах истинное сокровище, чистое золото, каждая капля которого стоила дороже десятков и сотен жизней прочих обитателей мира, даже дороже потомков первого племени, что сотворил неразумный брат мой Фреорн.

Увы, и этого было мало — что толку, если сфера силы наполнится наполовину, но следом за жертвой на нас обратится взгляд чужаков, что так надежно охраняют стены захваченного ими замка? Приходилось ждать и копить, медлить с последней жертвой. Удар же я смог нанести сам, силой своего разума, ибо пока чужаки почивали, убаюканные покоем и гармонией своего владения, я искал и размышлял.

Законы, созданные захватчиками, я замкнул в кольцо и принудил змею жрать свой хвост. Не понадобилось много труда, достаточно было лишь слегка коснуться цветной паутины нитей, на миг сбить иглу судьбы с заданного направления. Мои инструменты… Я хорошо помню их, каждого и каждую. Громогласный глупец, чей разум был похож на стрелу в руках слепого лучника: порой он попадал в цель, но чаще промахивался; стрелок же не ведал об этом, ибо его восхваляли за искусство, и ему казалось, что он всегда разит наповал. Его не понадобилось и принуждать к чему-то; все, что он сделал — сделал сам. Юноша, слишком трусливый и слабый, чтобы действовать по своей воле; я только подсказал ему, что на свете есть кто-то, еще слабее его. Юная девушка, глупая и напуганная до полусмерти, а потому подвластная моей воле, бледный трепещущий мотылек, пустая однодневка — довольно было и тени прикосновения, чтобы ее губы произнесли слова, заставившие змею вонзить ядовитые зубы в собственный хвост… Слова, которые никогда не должны были прозвучать в этом мире, но обещание было дано, и не могло остаться неисполненным. Боги Триады сами связали себя обетом и положили его, как закон, в основание мира. Проклятие прозвучало, проклятие должно исполниться, закон непреложен и не может быть нарушен — иначе прервется связь времени и пространства, оборвутся связи между пришельцами и захваченным. Другой же положенный ими в основу всего закон пришел в непреодолимое противоречие с первым. Золотая династия — опора среднего полумира, залог

его бытия. Любые боги не всесильны, не всеведущи и не всемогущи, даже если и заставляют смертных верить в это. Они не могут присутствовать везде и сразу, проницать мысли каждого смертного. Им нужны опоры. Алтари и храмы, места силы и праздники, ритуалы и моления — сигналы, поступающие по нервам к той трепещущей сути, которая и есть божество, ибо все мы, и я, и брат мой, и чужаки, есть лишь мысль, сконцентрированная в единой пульсирующей точке-сознании. Нам нужны рецепторы, получая сигналы от которых, мы можем судить о том, что творится вовне. Мы прорастаем в свои миры, чтобы чувствовать их. Моими глазами служат неразумные птицы, пусть и глупые, однодневки, но многочисленные и вездесущие. Я могу заглянуть в любое лицо, прислушаться к любой беседе — и остаться незамеченным, ибо нити, тянущиеся от животного разума ко мне, эфемерны, едва различимы и не привлекают внимания. Главной опорой пришельцев были смертные, потомки созданного ими получеловека-полубога. Их глазами они видели, их ушами слышали; без смертного, связанного с богами теснее, чем эмбрион с матерью, прервалось бы взаимодействие чужаков и трехмирья. Глухими, слепыми, лишенными осязания стали бы они — пусть не до конца, ведь остались бы храмы и служители в них, статуи и фрески, реликвии и праздничные моления, но эту полусгнившую пуповину легко было бы оборвать. Хватило бы и одного удара. Я же сделал так, что закон нашел на закон. Проклятие, которое не могло остаться без ответа — я тщательно вложил его в губы девочки-пустышки, девочки-приманки, моей марионетки, подбирая слово к слову — вцепилось в династию-опору. Теперь оставалось лишь ждать, терпеливо наблюдая — но мне в затылок дышит нетерпеливый брат мой, глупец, ключ и символ, которым я прикрываюсь, чтобы черпать силу. Он не хочет ждать, он требует действия, и я больше не могу принуждать его к бездействию. Но и действовать я ему не позволю. Вышитый мною узор сложился из многих нитей. Есть двое, служащих мне, верных и преданных; обоих я вскормил своей силой с младенчества, чей путь я сплетал долгие — по их счету — годы, помогая им стать сильнее; порой через боль, но я вел обоих по лестнице к небу, медленно, но верно. Был рядом, хранил и защищал, подсказывал и помогал. Не меньше, чем меня, тревожит их то, во что боги-наседки превратили их дом. Они видели другие полумиры и понимают, что творится в их собственном доме. Мы нуждаемся друг в друге. Те, которых я вел, не выявляя себя, мои слепые ученики — и я, поводырь и наставник. Теперь же настала пора открыться. Они готовы действовать рука об руку со мной, ибо оба изнывают под бременем неразумной, уродующей, калечащей опеки. Их полумир, срединный и столповой, от которого зависят двое сопряженных, рвется на части, разрываясь от множества противоречий, ограничений и запретов, которые задуманы были благом, но стали — ядом, узами, кандалами. Чудовищная мешанина анахронизмов, несвоевременных друг другу, негармоничных открытий, лакун в одних знаниях и прогресса в других… Те, кому есть с чем сравнивать, не могут не ужасаться тому, во что якобы благие боги превратили их обиталище.

Они и ужасаются, вспоминая увиденное и видя, в чем обречены существовать. Они чувствуют, что еще немного — и лопнет перетянутая струна, ибо над любым законом божеств мыльных пузырей есть один-единственный, непреложный и подлинный: логика развития бытия. Тот, кто встает у нее на пути, либо губит себя, либо губит мир. Хлопотливые же боги, наседки и негодные родители, давным-давно построили плотину на пути мысли смертных, и продолжают укреплять ее, не замечая, как тухнет вода по обе стороны преграды, как полноводная река становится вереницей смрадных болот и бесплодных солончаков… Пока еще не поздно это выправить, пока еще не поздно. Я призову своих учеников, и вместе мы довершим начатое мной. Во имя жизни, во имя свободы и пути вверх. Есть и другие, подвластные моей воле, действующие мне во благо, пусть и не знающие о том. Их вполне довольно, чтобы я не сомневался в победе. Три ключа к ней в моих руках: почти полная сфера силы, проклятие, уже почти что исполненное, и возможность одним, последним приношением заполнить сферу до краев. Хороший игрок никогда не надеется только на один вариант, мои же три ключа даруют мне бесчисленное множество способов выиграть. И выиграть — в одиночку, швырнув моего незадачливого брата-разрушителя навстречу чужакам-наседкам, чтобы не те, ни другой не посмели коснуться трехмирья, которое я назову своим домом. Фигуры расставлены. Пора начинать партию. Мой ход…

— Какая охота?! — взвизгнул король Араон и с головой спрятался под белый плед; не уместилась только пятка. — Меня сегодня свергнут!!! Охота! На меня будут охотиться!!! Ханна вздохнула, потом взглянула на Фелиду Скоринг. Та слегка улыбалась. И впрямь — ничего, кроме улыбки, картина и не стоила. Вопли из-под пледа, и все «Меня убьют! Меня свергнут!» — уже битый час подряд. Расскажи кому, ведь не поверят. Мышиный Король, говорят, к старости прятался за портьерами и тоже трясся мелкой дрожью, требуя позвать герцога Ролана, а в остальных, даже в свою гвардию, швырялся чем попало и требовал не приближаться. Если посмотреть на Араона, так, может, он и не сын своего отца, но внук своего деда уж точно!

Правда, в отличие от короля Эниала, король Араон требовал немедленно привести к нему другого герцога, Скоринга; пока того искали, он согласился только на присутствие двух фрейлин — Ханны и Фелиды. Девицы и сами не поняли, за что им оказана такая несвоевременная честь, но гвардейцев король выгнал, а фрейлин заставил сидеть в своей спальне. Дверь, по его приказанию, подперли изнутри тяжелым креслом, девушки едва не надорвались, выполняя королевскую волю — но визги после этого стали чуть потише. Ханна задумчиво посмотрела на тяжелую фарфоровую вазу со сценами охоты, стоявшую посреди стола. Дать бы Араону по голове с размаху, чтоб замолчал…