Реанимация чувств
Шрифт:
Изогнувшаяся S-образно Варварка открывала перед ними свои сокровища, и Тина слушала Барашкова невнимательно. Она наслаждалась прогулкой. Проходя мимо черепичной крыши английского подворья, она игриво постучала пальцем по ажурной решетке, а потом, увлекая за собой Барашкова и еле увертываясь от мчащихся машин, перебежала на другую сторону, с интересом заглядывая в витрину оружейного магазина. Поравнявшись с галереей арок и полуколонн Кваренги напротив классического портика церкви святой Варвары и купив себе и Аркадию эскимо, Тина задрала голову куда-то вверх и показала рукой на окна второго этажа теперешнего торгового дома:
– Вот здесь когда-то была знаменитая поликлиника ухо-горло-носа, и мама водила меня
– Слушай, а правда, что ты когда-то профессионально пела? – спросил Барашков. – По больнице прошел слух, что ты ушла то ли в театр, то ли в церковь…
– Я и сейчас пою, – засмеялась Тина. – Для сестры. А в церковь я точно ходила. Два раза. Но мне там не понравилось. Когда люди вникают в какое-то дело, им сразу становится видна его изнаночная сторона. Церковь далека от совершенства, и благодати там не больше, чем у нас в больнице… В общем, ничто человеческое не чуждо и тем, кто считается приближенным к богу.
– Ты не религиозна? – спросил Барашков. – Сейчас все молятся, кого ни возьми.
– Почему не религиозна? – удивилась Тина и слизнула мороженое с руки. – Я верю. Мой бог – объективность. Показатели пульса, давления. Частота сердечных сокращений, остаточный азот, креатинин, лейкограмма, скорость оседания эритроцитов – вот моя религия, мое учение, мое существование. Это то, в чем я чувствую себя спокойно, уверенно. Я не молюсь на них, это моя среда обитания. Я не думаю, что кто-то руководит моими назначениями, когда я вписываю их в историю болезни. И судьба больного зависит от меня. За это я и несу ответственность. Иначе как же может врач отвечать за больного, если все находятся в божьей власти? Меня ужасно раздражают разговоры по радио, по телевидению о людях года, тысячелетия. Всегда среди них оказываются какие-нибудь рок-музыканты или артисты, про которых в журналах пишут, что они не стесняются стибрить что-нибудь с прилавков в магазинах, что плохо лежит. Ну, в крайнем случае еще выбирают спортсменов. Ни разу я не слышала, чтобы кто-нибудь предложил кандидатуру ученого. Да хоть Бутлерова, например, без которого не было бы ни органической химии, ни лекарств, ни даже синтетических наркотиков, без которых эти долбаные рок-музыканты сочинить ничего не могут. Или технаря, который придумал двигатель для тех самых машин и самолетов, на которых они передвигаются, чтобы давать свои чертовы рок-концерты. Хотела бы я посмотреть, как бы они загребали деньги, если бы им с их аппаратурой пришлось на телегах ездить. А врачи? Да что бы делали все эти звезды без врачей, которые изменяют им форму носов, наращивают бюсты, выводят из запоев и делают аортокоронарное шунтирование? Так и сидели бы по своим пивнушкам, кто в Ливерпуле, кто в Саратове.
– Да, Тина, ты строга! – засмеялся Барашков.
– Да ну их всех к черту! – сказала Тина. – Ты посмотри, какая красота!
Варварка сделала еще один изгиб – и вдруг перед глазами открылась панорама Кремля с ослепительно белой колокольней Ивана Великого, с его сияющим золотым куполом. А прямо перед собеседниками неожиданно, как по волшебству, вырос из брусчатки Покровский собор. Разноцветные его татарские луковки делали площадь неповторимой.
– Ну правда! – сказала Тина. – Придумают какую-нибудь песенку, и пожалуйста – люди года! А тут человечество такую красоту создает – и все тонет в памяти людской. Потому что забалтывается ежедневными, ежеминутными идиотскими суперхитами, суперпроектами, супер-пупер новостями.
– Ну не смотри, не слушай.
– А я и не смотрю. Но иногда читаю. Я ведь по выходным еще и газеты продаю. Чтобы заработать. Ты знаешь, зарабатываю не меньше, чем в больнице. А иногда и побольше. И я свободна! Понимаешь, свободна! Это ни с чем не сравнимое ощущение. Нужны деньги – иду продавать газеты, не нужны – не иду.
– Жива, что с ней сделается. А вот обезьянье дерево Мышка утащила к себе в кабинет. У нее ведь теперь кабинет новый – отдали большую комнату во внешнем коридоре. Не знаю, что там было раньше. Мышка говорит, что я своими окурками отпугиваю удачу. Но, по-моему, дерево какое было раньше, такое и осталось. Вранье это – что оно приносит материальный успех.
– А я выращиваю на кухне в горшке новую пальму.
– Если все будут выращивать пальмы, кто тогда будет лечить?
– Это уже больше не моя забота, – сказала Тина. – Я свой долг медицине заплатила. Чем могла, тем и отдала. И если медицина представляется мне как огромный храм вроде Тадж-Махала, то я сама – всего лишь маленькая полуграмотная служанка, с благоговением подметающая ступени где-то там, между огромных колонн. А купол этого храма так высок, что, когда я поднимаю голову, я не вижу его, а вижу только уходящий ввысь белоснежный гладкий мрамор, который символизирует бесконечность пути. А если кто-то скажет, что он познал большее и увидел сияющую вершину, и может в медицине все, то ты не верь – потому что каждый из нас пока только крутится между колонн, только кто-то, может быть, с другой стороны.
– Тебе бы романы писать, – ответил Барашков.
– А что, может быть, – ответила Тина. – Сейчас многие пишут.
Они стояли на краю площади. Справа от них резными светлыми башенками и крылечками поднимался ГУМ, а слева красной зубчатой стеной, окруженной елками, стоял Кремль. И весь вид – с башнями, соборами и даже Мавзолеем – был так привычен, так любим для коренной москвички Валентины Николаевны, что она с трудом представляла, что всего каких-нибудь сто пятьдесят лет назад площадь выглядела совершенно по-иному из-за окружавшего Кремль рва и перекинутых через него мостиков.
– Как я благодарна тебе за прогулку! – искренне обняла Барашкова Тина.
– Давай отвезу тебя домой! А ты меня напоишь чаем, как раньше!
– Это все еще так называется? – засмеялась Тина. – Нет, дорогой. Не сердись. Но знаешь, что меня удивляет? Ты-то ведь, в отличие от меня, всегда любил свою жену. Почему же тогда?..
– Откуда я знаю почему? – пожал плечами Барашков. – Жизнь потому что такая. То я с дежурства, то она с дежурства. То я устал, то она устала. То денег нет, то дочка болеет. И какое-то постоянное неприятное чувство, что тебя, как теперь говорят, кинули. Кто кинул, каким образом и за что, в чем твоя личная вина – неизвестно. Но жизнь проходит, а счастья нет.
– А со мной?
– А с тобой можно сказать то, что с женой и в голову не придет. А если и придет, то лучше об этом молчать.
– Не уверена, лучше ли молчать, – подумав, проговорила Тина. – Говорят ведь, что самые лучшие браки – те, в которых муж и жена единомышленники и занимаются одним делом. Неважно каким. Городом управляют или опустошают мусорные бачки.
Они прошли через площадь, оглянулись, сверили свои часы с часами Спасской башни и направились к выходу через вновь отстроенные Иверские ворота.
– Конечно, красивые ворота, – заметила Тина, оглядев и оценив толщину стен. – Но все-таки, когда здесь во время парада проезжали танки, я, сидя у себя на кухне, чувствовала себя гораздо более защищенной, чем сейчас.
– У тебя что, имперское мышление? – спросил Барашков.
– Может быть, это называется патриотизмом?
– Все теперь, отъездились на парадах. Не снова же ворота ломать?
– Если бы это помогло вернуть на танки и ракеты таких же сытых, хорошо одетых и обутых ребят, какие ездили по площади раньше, вместо тех, кто мерзнет в подобранных не по размеру куртках и сапогах где-нибудь далеко, то я сломала бы эти ворота к чертовой матери! – отрезала Тина, думая о сыне. Кто его знает, как сложится его судьба.