Ребенок
Шрифт:
– Я же предлагаю сначала зарегистрироваться.
Я не видела разницы – гордость бушевала во мне, как настоящий лесной пожар. В загсе я получу лишь формальное подтверждение того, что он готов опекать меня из чувства долга. Если между нами уже не осталось никаких других чувств, то мне не нужно и это, единственное. Я смотрела на человека, который когда-то любил меня, и сквозь призму ненависти видела кого-то совершенно другого – лихача-водителя, сбившего меня на крутом повороте и поневоле давшего задний ход, чтобы подобрать изувеченную жертву. Я засмеялась:
– Я перееду к тебе – замечательно! А потом вернутся из Австрии твои мама с папой и попросят меня обратно
Он не смог скрыть того, что по-настоящему оскорблен.
– При чем тут вообще мои родители? Что ты о них знаешь, чтобы так говорить?
За год, проведенный в Москве, я достаточно хорошо успела уяснить, насколько бдительно москвичи блюдут чистоту своих рядов. Если москвич приглашал к себе в дом иногороднюю девушку (равно как и девушка – иногороднего парня), родители видели в госте только одно – желание московской прописки.
– Твои родители здесь при том, что я не хочу им быть ничем обязанной. Ни им, ни тебе, понятно? Не нужны мне никакие столичные благодетели! Я сама могу о себе позаботиться.
– Конечно, можешь, я знаю, – согласился он так бесхитростно, словно весь наш разговор не был пропитан ядом и тоской. – Но когда родится ребенок, тебе придется заботиться еще и о нем; тут не обойтись без помощника.
Я вскинула голову, словно он, удачно подловив момент, пытался набросить на меня аркан.
– Ты мне уже хорошо помог. Помоги теперь кому-нибудь другому – мало ли на свете нуждающихся девушек!
Я сама испугалась той ярости, с которой выговаривала эти слова, но дело было сделано – я оттолкнула его.
– Что же ты собираешься делать? – спросил Антон, помолчав, настолько ровным тоном, что я поняла: в эти слова была вложена вся его выдержка. – Поедешь домой?
Именно этот вариант почему-то ни разу не приходил мне в голову. Наверное, потому, что он был просто невозможен. Поехать домой – все равно что сбежать с поля боя! Разумеется, мама всегда меня примет, пригреет, утешит и вырастит моего ребенка, но кем после этого буду чувствовать себя я? Меня после этого уже не будет – будет жалкая провинциальная девчонка, которая, как и тысячи других, обломала зубы о московскую хлеб-соль. Тупорылый мотылек, жадно замахавший крылышками при виде лампы. Слетала, залетела, прилетела обратно – вот каким будет мой победный путь!
Но Антон подал мне отличную идею: ведь если сказать, что я уезжаю, то он успокоится и раз и навсегда уйдет со своим унизительным предложением.
– А ты как думал? Конечно, я уезжаю домой.
– Ты уже купила билеты?
Боль взяла меня за горло железной рукой, как это всегда бывает перед рыданиями. Ровно год назад он задавал тот же самый вопрос, когда мы грустно ели конфеты и пили шампанское за мой провал на экзамене. Год назад я чувствовала, что нужна ему, и он легко смог оставить меня в Москве. Вдруг и сейчас… сейчас он подойдет и обнимет меня так, чтобы улеглись все мои злые колючки. Он станет гладить меня по голове, а я начну покорно всхлипывать. Выставленная за дверь любовь сделает робкий шаг в комнату и, осмелев, приблизится к нам вплотную. Целуя мои волосы, он скажет: «Инка, я хочу, чтобы мы с тобой были вместе и чтобы у нас был ребенок». Тогда я останусь, разве после этого я смогу не остаться? Взявшись за руки (как всегда мы это делали, гуляя), мы сходим в загс, а потом поедем к нему домой и закатим студенческую свадьбу… Или просто ляжем, обнявшись, и будем долго рассказывать друг другу все, что случилось с нами за это время… Подойди ко мне, пожалуйста, подойди!
Антон сидел на кровати напротив меня и ждал ответа на вопрос.
– Да,
Он молчал настолько долго, что я перестала понимать, что происходит. Он избегал моего взгляда, но все время переводил глаза с одной точки стены на другую. В конце этого нечеловечески долгого молчания он вдруг резко поднялся на ноги.
– Счастливого пути.
– Спасибо.
Когда он вышел, мне захотелось броситься о закрывшуюся за ним дверь и разбить об нее голову. Когда я начала рыдать, я мечтала захлебнуться собственными слезами; я готова была лечь на пол у порога, который перешагнул Антон, и никогда в жизни больше с него не вставать. Ребенок беспокойно вертелся во мне, видимо, тоже не находя себе места.
– Это все ты! – в бешенстве шептала я ему. – Это все ты! Зачем ты вообще появился?! Кто тебя звал?! Ты все мне испортил! Зачем, зачем, зачем?..
Не помню, как я прожила остаток этого дня. На следующий день я встала, отупев от боли, и предприняла самый примитивный ход, на который только была способна, – поехала на рынок покупать себе новый костюм. В прежнем я уже слишком напоминала беременную.
Вагон метро покачивался мерно и успокаивающе, но мне казалось, что голова моя скрипит и вот-вот развалится на части: невидимые жернова без конца перемалывали в ней разговор с Антоном и никак не могли разделить зерно противоречий на муку и отруби. Мало-помалу внутренний спор заглох, но мучительное напряжение никак не могло меня отпустить – голова тяжело колыхалась на плечах.
На рынке я едва не ударилась в слезы: естественно, я сознавала, что ребенок раздвинет меня вширь, но… продавцы предлагали мне вещи пятидесятого размера, в то время как мой настоящий был сорок четвертый. Ну максимум – сорок шестой! Этот ребенок сделал со мной то, к чему я никак не была готова – я перестала быть самой собой. Я стала уродливой толстой жабой, да, именно жабой, и никем другим! Я ушла с рынка, ничего не купив, и в довершение всех бед некто, продававший соленые огурцы по дороге к метро, крикнул, размахивая пакетиком: «Девушка, солененькое, специально для вас!» Я прошла, не реагируя, но торговцы за спиной смеялись.
«Все из-за тебя!» – мрачно напомнила я ребенку, снова садясь в метро. И вдруг подумала о том, что почему-то давно не чувствую его шевелений. Я старательно прислушивалась к себе, но ребенок не подавал никаких признаков жизни. Я уже знала все движения, на которые он был способен, – активный переворот, сильный быстрый толчок, мягкое подталкивание, тихое шевеление, – но не чувствовала ни одного из них. Когда же я перестала их чувствовать? Я никак не могла отследить момент – от всего вчерашнего дня у меня осталось лишь воспоминание о ссоре с Антоном. Именно тогда я кричала ребенку: «Кто тебя звал?!» Неужели он понял и решил уйти?
Меня опалило страхом. Я едва не пропустила свою станцию, а выйдя, отправилась не домой через университетский городок, а свернула направо – в уютный сквер с фонтанами перед цирком на проспекте Вернадского. Летом там было красиво, как в раю, но сейчас меня привлекала не красота: в сквере находилась ближайшая скамейка, на которую можно было упасть и подумать о происходящем.
Я рухнула на первую же подвернувшуюся лавочку и снова стала поджидать его движений. Он не шевелился. В напряженном ожидании я засекла время: десять, пятнадцать, двадцать минут… Он мог бы дать о себе знать хотя бы одним крошечным вздрагиванием, но, видимо, он не хотел больше жить во мне. Ему не нужны были одолжения от человека, который его не любит.