Ребята из дивизии «Таран»
Шрифт:
– А я еще не успела побывать на Кавказе, – задумчиво сказала она однажды. – И вообще, так хочется поездить, попутешествовать!
– Где, интересно? – полюбопытствовал Женька.
– Да все равно. Знаешь, я люблю закрыть глаза и пальцем раз – в карту! Что выпадет...
– И что же тебе выпадало?
– А вот что, будущий мореплаватель: слышал ли ты что-нибудь о Проливе десятого градуса?
– Ты мне название скажи. А то что это за координата непонятная?
– Это и есть название: Пролив десятого градуса. Он – между Андаманскими и Никобарскими островами и соединяет Андаманское море с Индийским океаном.
– Ишь чешет! – восхитился Женька.
–
– Вы опять про путешествия? – спросил, входя, Леня. – Наташа, попроси Женю прочесть стихи о странствиях. Есть у него такие...
Женька не стал ломаться. Он хлопнул ладонями по коленям, прищурился на трепещущий язычок пламени керосиновой лампы и чуть нараспев, как настоящий поэт, начал декламировать глуховатым голосом:
Умело и тонко, не сразу, не вдруг, Жизнь нити для каждого нижет. Возможно, что твой незадачливый друг Пройдется вразвалку, по скверам Парижа. Возможно, закурит в аллеях Гайд-парка, Минует спокойно кресты Ватикана, Возможно, встречавшая Цезаря арка Встретит советской земли капитана. Возможно, в бою, порываясь вперед, Изящных мечтаний нескладный ваятель, Жить не начав, в девятнадцатый год Могилу найдет твой веселый приятель. Улыбку тая, захлебнувшийся кровью, Он рухнет на землю костлявым мешком, С неконченной песней, с неспетой любовью, Застывший, безмолвный, безжизненный ком. И если с годами случайная встреча Напомнит тебе о твоем москвиче...Тут Женька поперхнулся, кашлянул в кулак и смущенно закончил:
– Ну, дальше там ерунда, личное...
– Молодец, Женя! – искренно похвалила Наташа. – Смотри, пожалуйста...
– Могу кое-что дополнить, – по-школьному поднял руку Леня. – Думается мне, что какая-то роковая встреча была во время каникул в Сибири. Провел наш Женечка в обществе таинственного друга вечер, потом пришел домой и предался размышлениям. Взгрустнулось ему: каникулам конец, наступает расставанье... И вообще: что впереди? Вот и началось гадание: возможно, то, возможно, это...
И надо сказать, что действительно возможно все! Особенно в плане боя... А вот насчет капитанства, наверно, ты все-таки опоздал...
– Еще посмотрим, – хмуро возразил Женя. И, немного помолчав, добавил: – А про все остальное более-менее угадал, Шерлок Холмс чертов...
– Слышь, Жень, – тактично перевел разговор Леня, – я чего-то вдруг подумал: вот разобьем мы фашистов, вернемся в Москву со своим пулеметом, доставим его на Самотеку в институт, закатим в двести первую аудиторию и тех, кто вместе с нами тогда в райком пошел, а перед сборным пунктом сбежал, спросим: «Ну, как тут у вас идет учеба? Как совесть – не мучает? Как сон – не беспокойный ли?»
...Тогда, после митинга в институте, ребята двинулись в райком комсомола большой компанией. Взволнованно разговаривали, спорили и только у райкома обнаружили, что было
– Это можно... – охотно согласился Женька. – Дело за малым – фашистов разбить!
– Неужели думаешь, война затянется?
– А ты не видишь этого? Или не хочешь видеть?
– Да оставь свой скепсис! Наша оборона их измотает, а потом свежие силы как дадут – и погонят!
– Знаете, мальчишки, – быстро вмешалась Наташа, – я все время думаю о своих ребятах, у которых была вожатой. Я тогда мечтала, что кто-то из них станет поэтом, кто-то ученым, кто-то обязательно героем. И вот теперь фашисты, может, убивают тех девчонок, которые меня тормошили, играли со мной. Сколько детей, сколько мирных жителей погубили эти кровососы... Ох, скорей, скорей на фронт!
– Я слышал, что до Нового года нас продержат здесь, – сказал Леня. – Ведь идет накопление сил и техники! Теперь после Ельни мы их точно погоним.
Ребята вытащили кисеты, сшитые из парашютного шелка, свернули самокрутки, задымили...
– Небо коптите? – Наташа помрачнела. – Я теперь как на него гляжу, когда воздушный бой наблюдаю, так прямо из себя выхожу: не могу переносить, когда наш самолет сбивают. Словно мое собственное сердце падает и разбивается. Устроить бы так, чтобы наши самолеты в любом случае дотягивали до своих! Может, какой-то дополнительный двигатель поставить или что-то еще... А то стоишь, смотришь, и ногти в ладони врезаются оттого, что ничем не можешь помочь.
Леня понимающе кивнул: он знал об авиамечтах, об экзаменах в МАИ... Поэтому отлично чувствовал, что происходит у Наташи в душе. Вообще, ему как-то день ото дня становилось все ближе, все роднее то, что она говорила, что делала, как смотрела, улыбалась... А улыбалась она очень здорово! В продолговатых глазах загорались искорки, уголки губ поднимались вверх...
Наташа как-то рассказывала о выпускном вечере в школе, о своем платье – белом с синими крапинками. И Леня ловил себя на том, что часто пытается представить ее не в гимнастерке и шинели, а именно в этом платье. И еще ловил себя на ежедневном придумывании для нее ласковых уменьшительных имен и прозвищ. В день ее рождения – двадцать шестого ноября – Леня подарил Наташе новинку – только что вышедшую книгу академика Тарле о Суворове.
Леня старался почаще навещать их с Машей. И чувствовал, что его визитам рады. Когда однажды, будучи поблизости, он не смог забежать, Наташа прислала ему разносную записку и в конце ловко – как она умела! – нарисовала поросенка с хвостиком-завитушкой. Леня ответил покаянным письмом и изобразил единственно, что умел сносно, – кошку. А потом они встретились, посмеялись друг над другом и от души погоняли на лыжах в большом заснеженном овраге, ну, так, словно это было в мирной Москве, в каком-нибудь Измайлове. И Наташа звонко смеялась, а щеки ее полыхали от мороза... А может, и не только от него?..
А потом – опять учеба, напряженная боевая учеба. Их части по-прежнему стояли близ Тушино, на берегу канала. Здесь был создан оборонительный рубеж – бетонные колпаки ДОТов, пулеметные гнезда...
Глядя на них, Леня думал, что тут врагу не пройти. Ведь позади – Москва! Фашисты бахвалились, что они уже разглядывают ее в бинокли. В армейской газете, доставленной пулеметчикам, в ответ появилась карикатура: посиневший от холода Гитлер сидит на сугробе снега и смотрит в геббельсовские сводки, скрученные наподобие бинокля, а перед ним – огромный кукиш.