Ребята из УГРО

Скорин Игорь Дмитриевич

— Слышь, Дмитрич, седни не пришли. Давай-ка заберемся потихоньку на сопку да поглядим, нет ли где огоньку. Без костра ночевать-то не будут.

— Как же ты пойдешь?

— Ниче. Я тут знаю в полверсте чистую проплешину, вот по ней не торопясь и поднимемся. Оттуда должно далеко видать. Если костер жгут где, заметим. Сворачивай всю одежонку, а я разбужу Ивана. Сморило его. Как сказал ему, что ждать боле нечего, так враз и заснул.

Едва Александр открыл деревянную кобуру, чтобы вложить пистолет, как от незначительного щелчка сразу ожил солонец. Бросились врассыпную звери, и по удалявшемуся треску сучьев и кустарника можно было определить, что среди легких коз был кто-то и более крупный.

До восхода солнца просидели они, по очереди рассматривая в бинокль все окрестности, но нигде не заметили не только огня, но и отблеска притушенного костра. Утром была та же картина. Вернувшись на солонец, при дневном свете под руководством охотника уничтожили следы своего пребывания,

затем вышли на дорогу и встретили участкового с лошадьми. Тот оказался догадливым и привез с заимки завтрак: вареную картошку в мундире, еще не успевшую остыть, пяток соленых огурцов и довольно солидный кусок сала.

Вторую ночь коротали в засаде у солонца, но бандиты так и не появились. Теперь Дорохов лежал вместе с охотником, слушал таежную ночь, ему хотелось поговорить, но он себя сдерживал. Ночью в тайге неосторожный звук может спугнуть не только зверя, но и охотника. В голову лезли, просто не давая покоя, мысли об отце. Больше месяца не было от него писем. Саша представлял себе фронт в сполохах огня, с трассами пулеметных и автоматных очередей и сырой окоп, отца в мокрых сапогах, озябшего, похудевшего, окруженного горсткой солдат. И ему самому стало зябко и тоскливо. Появилось раздражение: даже Туесок будет воевать, а он — Дорохов — гоняет тут людей, мотается по сопкам и допускает просчет за просчетом, и бандиты до сих пор на свободе… Туесок! Перед самой поездкой в Харауз приходила в уголовный розыск Тася и передала ему письмо от красноармейца Чипизубова. Лешка писал, что сбылась его мечта и он грызет военную науку в учебном полку и ждет не дождется, когда отправят на фронт, чтобы всем доказать, что он — Чипизубов — сможет драться с фашистами не хуже других…

Уже под утро, незадолго до рассвета, охотник предложил:

— Поспим маленько да опять на ту проплешинку подымемся. Может, по утрянке где их заметим. А днем ты хорошенько в Хараузе покопайся. Может, пока мы тут их караулили, они где на сеновале отсиживаются?

— Была такая мыслишка у меня, Мишаня. Была. Днем поеду, покопаюсь да поговорю по душам кое с кем. Но ведь и тут-то бросать все нельзя. Вдруг появится?

— В одночасье могут объявиться, — согласился охотник. — Особо если в Обор им подаваться надо али куда подале.

Но и утро прошло бесполезно. Спускаясь с сопки, чтобы встретить участкового с лошадьми, Мишаня заметил верхового, скакавшего из села. Он взял бинокль.

— Хлестко гонит конягу. Торопится. Видать, случилось что. Без винтовки. Никак, Степан? Что же он без оружия-то? Пожалуй, через полчаса, а то и помене здесь будет. — Охотник перевел бинокль в другую сторону. — А там и завтрак наш едет. Но, пошкандыбали вниз.

«Конечно, зря Простатину скакать сюда незачем, — подумал Дорохов. — Неужели в Хараузе опять беда стряслась?» Ему стали рисоваться картины одна страшнее другой: наткнулись на бандитов, они еще кого-то убили и опять ушли. Сколько же погибло? Один, два или больше? Почему упустили? Наверное, нужно было Степана оставить здесь, а самому отправиться в село. Может быть, он сумел бы избежать жертв, уберечь людей. Черт, как он медленно едет…

Простатин подскакал одновременно с участковым, спрыгнул с лошади, подошел молча.

— Все, Саша! Все. Взяли вчера возле пещеры на Чикойском тракте. Без выстрела.

— Обоих?

— Ну да. Знаешь, кто Лисина убил?

— Догадываюсь. Раньше говорить не хотел. Слепнев Юшка. Мы его тут на солонце ждали, а он проскочил. Кто второй?

— Тоже судимый и дезертир.

На следующий день в Петровск-Забайкальске Дорохов сидел в своем бывшем кабинете. Чуть в стороне у окна расположился Простатин, а у самой двери — Зиновьев, посредине комнаты на стуле застыл Слепнев. Сначала он молчал, потом стал ругаться, захлебываясь, глотая окончания слов, брызгая слюной от ярости.

— Гады вы все! Сволочи! Скажи спасибо, Простатин, что винтовку твоего начальника не успел пристрелять, а то бы не обвысил, вместо шапки в лоб пулю загнал. Все равно убегу и убивать вас буду, где только встречу, где только придется. Винтовка-то моя целехонькая осталась, и припас есть. На вас хватит. А ты, Дорохов, лучше не попадайся: встречу — задавлю.

— Что с вами будет, трибунал решит. — Александр хотел сказать что-то еще, а потом попросил: — Уберите его от меня, ребята, не могу на него смотреть, еще, чего доброго, не сдержусь. Прокуратура с ним разберется.

Слепнева увели в камеру. Вернулся Простатин и доложил:

— Слепневский напарник на допрос просится.

— Ну его к черту! Передадим следователю.

— А может, вызовем? Я бы сам с ним поговорил, да мне же нельзя, я вроде как потерпевший.

— Раз потерпевший, ладно. Скажи Зиновьеву, чтобы привел.

Вскоре в кабинет вошел высокий сутулый мужчина, лет на десять — двенадцать моложе Юшки. Армейская шинель висела на нем, как на тощем манекене. На пороге он снял шапку.

— Проходите, садитесь. — Дорохов заметил лицо растерянное, в глазах страх и вместе с тем решимость. — Кто вы, откуда?

— Песков Севастьян, с Зеи. Я с повинной.

ТАЙНИК НА РУБАШКЕ

…Караван

шел медленно. Тяжело груженные кони выбивались из сил, карабкаясь на островерхие перевалы. На крутизне лошади пригибались и взмыленными мордами касались земли, вьюки сползали на круп, растягивая сыромять подпруг. Тропа скатывалась вниз, и вьюки скользили вперед, в кровь растирая натруженные лошадиные спины. На узких местах люди взбирались выше, привязывали веревки к скалам или деревьям и страховали груз, через опасные места лошадей проводили в поводу. Неровен час, сорвется какая и с грузом загремит в пропасть. Измучились лошади, измотались люди. Да и мало их было, втрое меньше, чем лошадей. Со стороны караванщики походили на казаков. В лохматых папахах, в поддевках толстого сукна, у каждого за плечами новенькая четырехлинейная винтовка, а на поясе в кобуре или просто за ремнем большие американские револьверы смит-вессон. Только один из сопровождающих ехал верхом и одет был побогаче — в бекешу, подбитую каракулем, и соболью шапку. Двадцать семь дней шел караван из далекой Учурской тайги, и пути ему было, однако, еще на полмесяца. Трогались в путь с рассветом и шли дотемна. Иногда останавливались рано, если не выдерживали лошади. В этот переход отстал хворый казак. Отстал на целую версту и едва плелся следом, опасаясь свалиться с кручи. Тропа нырнула в узкую низину, вывела на полукруглую песчаную косу, окруженную обломками скал. Тот, что в каракуле, велел отабориться. Солнце стояло высоко, и можно было идти еще да идти, да больно приустали кони. Свалили груз в одну кучу, собрали плавник для костра, горстями поделили лошадям овес пополам с ячменем, а затем все столпились перед огнищем. Внезапно из-за ближайших валунов ударил залп. Эхо разбросало по скалам грохот ружей, как бы раскалывая ущелье. Кони, сорвавшись с привязей, в страхе заметались по берегу. Их ржание, крики застигнутых врасплох казаков заглушались выстрелами. Старшой каравана да еще один завалились за вьюки и вдвоем стали отстреливаться. Они насчитали восемь ружей, выставленных из-за камней. Старшой хладнокровно подвел мушку своего винчестера под чей-то лохматый чуб и плавно потянул за спуск. Бандитская берданка соскользнула со скалы. Казак подцепил второго, тот словно ужаленный вскинулся из-за валуна во весь рост и получил из винчестера еще гостинец. Но падали мертвыми и казаки. Трое метнулись к реке. Двое, раскинув руки, распластались на песке, так и не добравшись до воды. Из всей охраны каравана остались в живых только двое, но один из нападавших зашел с тыла и в упор расстрелял обоих. Отставший казак спрятался на вершине и видел, как шайка принялась за грабеж. Первым делом сбросили в воду мертвых, и река стремительно унесла их вниз. Потом двое погнали лошадей за следующий перевал, а остальные взялись разбирать груз. Атаман велел отложить в сторону двенадцать вьюков, каждому члену шайки по два, а остальные шестьдесят три перетаскали в скалы. Туда же унесли амуницию и оружие убитых и все завалили камнями. Потом разворошили песок, прибрали и подчистили косу, словно и не было здесь час назад кровавой расправы. Привязали к веревке голыш, перебросили через реку, и, когда веревка зацепилась накрепко, все шестеро взвалили на плечи вьюки и переправились вброд.

Уцелевший из всей охраны хворый казак всю ночь, притаившись, просидел на вершине скалы и утром, убедившись, что поблизости никого нет, принялся, казалось бы, за непосильную работу. Раскопал бандитский тайник и стал таскать груз на вершину. Работал лихорадочно, видно, страх прогнал хворь. Сначала брал по одному вьюку, да и с тем припадал на каждом шагу, потом втянулся и стал носить по два. В переметных сумах отыскал сушеное мясо, несколько сухарей и, возвращаясь, жевал на ходу. В стороне от реки в глубокую расщелину опустил шестьдесят один вьюк, несколько берданок, патроны. Закрыл все сверху кошмой, а потом завалил камнями. Несмотря на страшную, нечеловеческую усталость, казак торопился убраться из пагубного места. Надел на себя заплечную сумку с пожитками и едой, связал широким кушаком два тюка и перекинул через плечо. Взял в руки берданку, зарядил и поплелся по тропе, шатаясь под грузом, в сторону, куда угнали лошадей. Когда поднялся на верх самой высокой скалы, остановился, снял груз, достал из мешка чистую холщовую рубаху, расстелил ее на ровном обломке гранита, вынул из патрона крупную свинцовую пулю и прямо в черный порох накапал несколько капель спирта из фляги. Подождал, пока порох растворится, и небольшой заструганной щепкой стал рисовать. Сначала на холсте появилась река, затем дальние хребты, потом прибрежные скалы. Выждав, когда солнце почти опустилось, сделал отметку. Несколькими линиями обозначил высоту, за которой в щели остался груз. Уже в сумерках казак внимательно осмотрел тюки. Они были маленькими, вершков десять длиной да пять в окружности, но каждый весил пуд. На одном он вспорол верхнюю упаковку из брезента, снял ее и наполовину подсунул под тот самый гранит, что служил ему столом, привалил еще камнями. Под брезентом оказалась мягкая оленья кожа. Ее постигла та же участь, только бросил ее казак в сторону от тропы и привалил так же камнями. Под кожей была парусина, ее безжалостно проткнул ножом, и из мешка потекла на тропу темно-желтая блестящая струйка.