Рецензии на произведения Марины Цветаевой
Шрифт:
И самое страшное место. Встреча Маяковского с Есениным. Встреча там.
Советским вельможейПри полном Синоде.— Здорово, Сережа!— Здорово, Володя!Умаялся? — Малость.— По общим? — По личным.— Стрелялось? — Привычно.— Горелось? — Отлично.— А помнишь, как матомВо весь свой эстрадныйБасище — меня-тоОбкладывал? — ЛадноУж…И последние строки — гробовая крышка над мертвым лицом поэта. Гул пустоты и вечности:
МногоЯ вырвал отдельные куски стихов из живой ткани поэмы, да простится мне это! Но, не имея возможности целиком перепечатать вещь, я думал, что дальневосточные почитатели Марины Цветаевой будут рады услышать речь ее и в этих отрывках. [504]
Что сказать о самих стихах? Если сравнивать творчество Марины Цветаевой с чем-нибудь — с кем его сравнить нельзя: не с кем, то лишь с алмазом: оно не только сверкает, но и режет. Каждое ее слово проводит по стеклу души неизгладимую черту.
504
Полной противоположностью взглядам А.Несмелова и В.Логинова (см. его отзыв на с. 397) о стихах Цветаевой «Маяковскому» явился отклик харбинского критика О.Штерна. Описывая вечер литературного объединения «Молодая Чураевка», состоявшийся в апреле 1932 г. и посвященный второй годовщине гибели Маяковского, о тех же стихах Цветаевой он отметил: «Даже бесспорно умная и уже, конечно, талантливая М.Цветаева написала на смерть его прямо-таки изумительно бездарную поэму, внутреннего убожества и неискренности которой не может скрыть даже самая напряженная нарочитость этого произведения. Два отрывка из этой поэмы о сапогах Маяковского и о посмертной встрече его в раю с Есениным были прочитаны Н.Щеголевым (харбинский поэт. — Сост.) и оставили странное ощущение: недоумения, скуки и неловкости» (Рупор. Харбин, 1932. 24 апр.).
В книге интересна заметка Мих. Адрианова о Николае Асееве. [505]
Едва ли, однако, можно согласиться с «ясностью следов влияния Марины Цветаевой» на творчество этого поэта.
В творчестве Асеева больше, в ритмах от Хлебникова, в конструкции же образа — от Пастернака, чем от Цветаевой.
Стихотворение Асеева «Синие гусары» не оставляет сильного впечатления: оно слишком явно «сделанное».
Ювелирная кропотливость работы.
XI–XII книга «Воли России» получена книготорговлей «Экспресс».
505
М.Адрианов «Стихи Н.Асеева» (Рец. на: Асеев Н. Избранные стихи. М.: Госиздат, 1930 // Воля России, 1930, ХI–XII. С. 1054).
Вас. Логинов
Все то же {149}
Только что прошел вечер поэтов и литераторов в Комсобе, [506] вечер, наполовину посвященный Маяковскому, — железобетонному сердцу, по выражению кого-то, барабанщику революции, барабанщику искусства, русскому Маринетти, урбанисту по преимуществу, поэту народных толп, обладавшему огромным четырехугольным ртом, из которого, как из бездны, извергались оглушительные слова: «левой, левой, левой…»
506
Вечер в Коммерческом собрании в Харбине, посвященный Маяковскому, прошел в марте 1931 г.
Поэт самолично свел расчеты с жизнью, совершенно так же, как его нежнейший антипод Есенин, ибо оба встали в непримиримое противоречие с бытом.
В последнем номере «Воли России», вышедшем в Праге в текущем году, помещено последнее произведение Маяковского — «Баня», — драма в шести действиях «с цирком и фейерверком», являющаяся злой сатирой на коммунистические верхи, где читатели узнают главных героев пьесы Луначарского и Горького.
Нельзя назвать это произведение блестящим, в особенности по сравнению с ранними произведениями Маяковского, но в нем есть некий «Марш Времени», — обычное стихотворение стиля Маяковского, написанное короткими рваными строчками, и в нем звучит непередаваемая предсмертная грусть, которая сквозит среди дифирамбов пятилетке и коммуне, через квази-ударный тон коммунистического агит-поэта:
Впе —ред,Вре —мя.Вре-мя,Быт-урод не только не умер, — он сам убил Маяковского, и этот монотонный припев: «время вперед, время вперед», звучит и грустью и отчаяньем, и полной безнадежностью, несмотря на казенную браваду.
В том же номере «Воли России» — большая поэма Марины Цветаевой, которая называется «Маяковскому», [507] где эта идея поглощения Маяковского бытом выражена так резко и ясно, что дальше идти некуда. Старое некрасовское выражение: братья писатели, в нашей судьбе что-то лежит роковое, [508] — еще лишний раз подтверждается этой замечательно сильно написанной поэмой.
507
Имеется в виду цикл из 7 стихотворений «Маяковскому».
508
Из стихотворения Н.А. Некрасова «В больнице».
Тирада о братьях писателях усиливается еще новой идеей: все то же… Все то же, что было и сто лет тому назад, и теперь происходит и будет происходить в будущем. И не только здесь, на земле, но и на небесах, не только в теперешней России, но и в некрасовской России, — это перманентное, тягучее, убивающее человека, его личность, его творчество, — «все то же».
Родители рудят,Вредители — точут,Издатели — водят,Писатели — строчут.Это мрачное, дико-пессимистическое мироощущение, пожалуй, нисколько не менее значительно и трагично, чем ставшее трафаретным некрасовское выражение о «братьях писателях» и их роковой судьбе, ибо и здесь их роковая судьба продолжается. Вот Маяковский на небе встречается с Сергеем Есениным и между ними происходит такой диалог:
Советским вельможей,При полном Синоде…— Здорово, Сережа…— Здорово, Володя…Умаялся? Малость.По общим? По личным.Стрелялось? Привычно.Горелось? Отлично.Так стало быть пожил?Пасс в нек’тором роде.— Негоже, Сережа.— Негоже, Володя.Ведь так и полагается быть поэту, хотя это и стыдно и совестно, — вопрос только, кому — самому ли горевшему, или стрелявшемуся поэту, или кому-либо другому. А по существу, конечно, это не хорошо, ибо что хорошего, когда человек стреляется или сгорает от водки.
Негоже, Сережа.Негоже, Володя.Прахом пошла русская поэзия и русские поэты и именно всегда шли и будут идти прахом — такова их участь, а почему — неизвестно, и кто от этого страдает — тоже неизвестно: сама ли по себе русская поэзия и русские поэты, Россия ли, общечеловеческая культура, искусство вообще, или вообще человеческая жизнь, независимо от нации и политики.
Тут же, на небесах, и Маяковский, и Есенин продолжают свой разговор, указывая на тени тех, кто отошел приблизительно таким же неестественным путем в царство небесное:
— Вон — ангелом! — Федор Кузьмич…(Сологуб),
По красные щеки пошел(за своей женой Анастасией Чеботаревской, бросившейся в Неву).
— Гумилев Николай.На ВостокеВ кровавой рогожеНа полной подводе.— Все то же, Сережа.Все то же, Володя.Кровавая рогожа на полной подводе — вот характерный символ русской пишущей братии, которая, как оказывается, видит повторение своей судьбы и на том свете, ибо мертвые Есенин и Маяковский и на том свете решили по этому случаю быть бунтарями.