Рецепт предательства
Шрифт:
Если же все это станет известным, одним рычагом воздействия в моем арсенале станет меньше, а это мне вовсе ни к чему.
«Посмотрю запись из квартиры, – думала я, упаковывая камеры, – а потом уж, ссылаясь на нее, и порасспрошу».
Отправляясь к Тамаре, я опасалась, что расспрашивать начнет она, но сейчас, видя ее отсутствующий, устремленный вдаль взор, я понимала, что преждевременный отчет, к которому я не была готова, в настоящее время мне не грозит. Печальная процедура, по-видимому, вызвала в душе вдовы мысли о вечном, и, чтобы не прерывать этот столь удобный
«Завтра, все завтра, – садясь в машину, обещала я самой себе. – Завтра все мы проснемся бодрые и отдохнувшие, свободные от посещений похорон, завтра я уже буду знать, что происходило на церемонии прощания, уже пообщаюсь с Женей, получу новую информацию и сделаю выводы. И сообщу их Тамаре. Все это завтра. А сегодня мне предстоит посмотреть еще одно интересное кино».
Поднявшись в свою квартиру, я снова устроилась за столом с компьютером и сосредоточилась. На сей раз мне предстояло не просто сидеть и смотреть, а совместить хотя бы мысленно материал, отснятый с трех точек, сопоставить по времени и воссоздать целостную картину того, что происходило в доме Всеславиной сегодня утром.
Сначала я, разумеется, решила отсмотреть запись с камеры, висевшей в кабинете. Довольно долго она показывала только пустое помещение, но вот послышались звуки, открылась дверь, и на экране возник шустроглазый подросток с большим пакетом в руках.
Почти сразу же следом за ним в кабинет вошел бородатый мужчина в рясе и великолепный Семен Петрович. Он тоже нес какой-то пакет, на вид довольно тяжелый, и если пакет мальчика выглядел плоским, как будто в нем лежало аккуратно свернутое одеяло, то пакет Сени изнутри распирали всевозможные выпуклости и неровности, как будто он был наполнен булыжниками.
«Если картина уже здесь, наверняка она в пакете у мальчика, – определила я. – Хотя, если бы там была только картина, пакет не был бы таким толстым… Что они задумали?»
События не заставили себя долго ждать, и вскоре я получила исчерпывающий ответ на все интересующие меня вопросы.
Аккуратно положив пакет на небольшой столик у окна, мальчик под бдительным взором Сени стал вытаскивать оттуда какую-то парчу, которая вскоре оказалась предметом облачения священника.
Сам священник занимался вторым пакетом, доставая оттуда книги и лампадки и почти не обращая внимания на то, что происходило у окна.
Тем временем мальчик, взяв в руки ризу, стал помогать священнику надевать ее. Попик, и без того стоящий спиной к окну, в дополнение к этому запутался в своих пространных одеждах, неумело подаваемых неопытным мальчиком, и Сеня спокойно и не торопясь достал из пакета картину, повесил ее на стену, а снятую пристроил на ее место в пакет.
Священник наконец надел как следует свое облачение и что-то произнес. К сожалению, камеры, которые работали у Тамары, не обладали такими блестящими характеристиками, как горошина, висевшая в галерее. Чтобы запись звука на них была более-менее качественной, говорящий должен был стоять достаточно близко. А священник
– Да ничего, я сейчас схожу принесу.
Он подхватил пакет и вышел из комнаты.
Через некоторое время Сеня вернулся, неся какой-то складной столик, но я понимала, что все главное уже произошло. Подделка висела на месте подлинника, и никто, кроме Сени и мальчика (по-видимому, того самого племянничка, о котором шла речь в веселом разговоре приспешников Мазурицкого), об этом не знал.
«Ловок, нечего сказать, – думала я, следя, как суетится и хлопочет Сеня, помогая одеваться мальчику. – А батюшку-то, кажется, использовали втемную».
На оставшихся двух камерах интересного было гораздо меньше.
Установленная в гостиной показывала в основном почетный караул из четырех человек, разместившихся по углам гроба, которые время от времени сменялись, и скорбные мины подходивших прощаться с покойным. Здесь царствовал траур и приличествующая ему сосредоточенная тишина, присутствующие почти не обменивались фразами. Лишь однажды кто-то, кажется, прямо в микрофон произнес: «А что, Лени нет?»
Ему что-то ответили, но очень тихо, и я смогла расслышать только невнятное: «Му-у».
Потом в поле зрения появился священник, за ним вошел мальчик, и долго длилось богослужение, в течение которого разговоров было еще меньше.
В прихожей было оживленнее, но и там полезного для дела оказалось немного.
Суетливо перебегала из кухни в гостиную хлопотливая Алла, промелькнул с пакетом и потом со столиком в руках Сеня, пару раз показывалась сама Тамара. Остальные лица были незнакомы, а разговоры благодаря смешению и общему гулу голосов в большинстве своем непонятны.
«Нужно обновлять техническое оборудование, – с досадой думала я, в очередной раз усиленно напрягая слух, чтобы разобрать хоть что-то. – Будь здесь горошина, я бы слышала все до последнего чиха».
Но в целом было ясно, что криминальной составляющей в этой смерти никто, кроме Тамары, не усматривает. Не было характерных двусмысленных взглядов, косых усмешек и пересудов украдкой, которыми всегда сопровождается событие, имеющее соблазнительный подтекст.
Вениамин Иосифович тоже был здесь, Тамара встретила его лично. Он успокаивал, говорил, что все образуется и что она не должна так переживать. Ни о каких расследованиях, ни о каких подозрительных моментах и предположениях она с врачом не говорила, из чего я сделала вывод, что ему она тоже не доверяет.
«А и вправду, как знать, может быть, изначально это обычная простуда была, а доконали добра молодца уже в клинике?» – усмехаясь, думала я.
Понятно, что человеку, незнакомому с детальным Жениным анализом, гиперподозрительность Тамары должна была казаться в высшей степени странной. Я и сама в начале расследования склонна была заподозрить ее в некоей мании.
Но теперь, узнав так много нового и интересного, я не удивлялась ее поведению и скорее даже сочувствовала женщине, ощущающей направленные на нее отовсюду коварные стрелы врагов.