Рецепты еврейской мамы
Шрифт:
Под окном челночит взад-вперед верный рыцарь Аркашка. А я не то что вырваться не могу, не могу даже придумать, как ему что-нибудь в окно передать.
– Чегой-то твой кавалер к нашему окну прилип? – подмигивает мне дядя Боря.
– Кушать хочет! – внезапно придумываю я.
– А его дома мама разве не кормит?
– Кормит как на убой! – Я вспоминаю тяжелую, осанистую маму Аркашки и понимаю, что наговаривать на нее себе дороже. – Просто я ему рассказала, как у вас вкусно, просто очень-очень-очень… И ему, наверное, тоже хочется.
– Так
– Не! Его мамка заругает. Можно я ему вашу халу в окошко передам?
– Шли мазл, ну конечно! О чем речь?
Дядя Боря разрезает свежеиспеченную огромную халу пополам, щедро мажет ее маслом и так же щедро посыпает сахаром. Я высовываюсь в окно и протягиваю «бутерброд» Аркашке. Он понимающе кивает и убегает. А я остаюсь «под арестом», беспокоясь еще и о том, чтобы Аркашка устоял и не слопал половину халы по дороге к даче.
Через час мимо окна пробегает мама, которая зачем-то возвращается домой. Заметив меня у окна, она машет рукой и кричит на бегу:
– С этим вчерашним дурдомом совсем про твои рецепты для девочек забыла. А ты вчера так славно потрудилась, столько напечатала… Вот, пришлось отпроситься на обед домой. Ты хорошо себя ведешь?
– Ага, – рассеянно отвечаю я, но мама меня уже не слышит.
Зато дядя Боря замечает все отлично. Он щурит свои шоколадные, чуть навыкате глазищи и барабанит пальцами по столу.
– Анечка, можно тебя на минутку?
Из комнаты, с голубенькой тряпкой для пыли, появляется Анна Ароновна.
– Мне кажется, дорогая… – и дядя Боря произносит несколько коротких фраз на языке, которого я не знаю, да и слышу в доме Беренштамов крайне редко. Моя бабушка Аня говорит, что это специальный еврейский язык. Судя по всему, речь идет обо мне, потому что Анна Ароновна присаживается на корточки и заглядывает мне в глаза:
– Инночка, а ты знаешь, что по глазам можно легко определить, когда человек говорит правду, а когда обманывает?
– Как это? – испуганно спрашиваю я и зачем-то зажмуриваюсь.
– Ну, если человек говорит правду, то у него глаза как глаза, а вот если врет, то в зрачках появляется маленькая тоненькая черточка. Это знак нечистой силы.
– И нечистой совести, – добавляет дядя Боря. – Давай сейчас проверим. Ты хочешь тети Аниного мамуля?
Я знаю, что мамуль – это такое ужасно вкусное печенье с орешками, которое я полными карманами таскаю от Беренштамов во двор.
– Да, хочу, спасибо!
– Ну вот, глаза как глаза. А теперь я задам тебе другой вопрос. Ты знаешь, куда подевалась Света Дейдей?
Я набираю полную грудь воздуха, чтобы ответить и невольно отвожу глаза в сторону. Но ничего сказать не успеваю, под окном снова появляется мама с кипой листочков в руках.
– Дочь, это же не ты печатала?! Тут нет ни единой ошибки, тут даже знаки переноса расставлены. Анна Ароновна, прошу прощения, но, вероятно, над рецептами трудились вы. Чем же в таком
– Четыре часа? Да она вчера к нам заходила на минуточку, как раз мои бумажки забрать. Сказала, что торопится домой. Вероятно, они с ребятами заигрались, и она чувствовала себя передо мной и перед вами, Люсенька, немножко виноватой.
– Тогда, дочь, у меня второй вопрос: куда делась вся еда из холодильника? Ты опять кормила Азу? – Мама перевела взгляд на Анну Ароновну, чтобы ей что-то объяснить. – Я-то вчера в миски и кастрюли не заглядывала вечером. Стоят себе и стоят. А сейчас крышки сняла – пусто! Никогда не поверю, чтобы мой ребенок съел самостоятельно почти десять котлет.
– Да вот и нам с Анечкой показалось, что дело нечисто. – Борис Аронович двумя пальцами крепко берет меня за плечо и отворачивает от окна, у которого стоит мама. – Я по глазам заметил, что наше солнышко сейчас нас обманывает. Нервничает. Переживает. Хорошо бы из-за котлет… Но, судя по заоконным маневрам ее кавалера и растерянному виду самой барышни, они с Аркадием скрывают от нас что-то посерьезнее…
Мама бледнеет и хватается рукой за сердце. И я ее понимаю. Со мной всегда случаются сплошные неприятности. Но я о них расскажу позже. Сейчас я чувствую себя просто пионером-героем, Гулей Королевой или Зиной Портновой, о которых нам рассказывали в садике. Девочки знали советскую военную тайну, но ничего о ней врагам не рассказали, хоть те и спрашивали их похуже, чем меня сейчас. Решив брать пример с отважных девочек, я твердо смотрю в глаза дяде Боре.
– И ничего я не скрываю!
– Руки покажи! – требует мама.
Я протягиваю вперед ладони. Я уже научилась скрещивать пальцы на ногах, но храню это в секрете.
– Да нет, вроде не обманывает. Кресты на пальцах не зажимает… Ладно, я с тобой вечером поговорю. И о том, где ты вчера целый день носилась, и том, насколько плохо врать, выдавая чужой труд за свой. Ну, и об Азе тоже. Ты оставила без обеда мать, а бабушку без ужина. Подумай об этом, дочь!
– Ой, Люсенька, я вам сейчас кулек мамуля насыплю. Вчера вечером напекла. И сами перекусите, и девочек на работе угостите.
Анна Ароновна начинает быстро накладывать печенье в большой кулек, который искусно сооружает из дяди Бориной газеты.
И тут происходит страшное…
Во двор, в котором с утра гуляет наш участковый, а женщины судачат у Светиного подъезда, с отчаянным ревом влетают Аркашка, Света Дейдей и какая-то грузная пожилая женщина, которая крепко сжимает руки двух моих плачущих друзей. «Инкааа! Скажи ей, что Светка самааа!» – вопит Аркаша. Мы все прилипаем к окну, при этом я никуда не могу деться, так как сзади меня подпирает чета Беренштамов. Мамули из кулька Анны Ароновны высыпаются мне прямо на голову. Моя мама еще больше бледнеет и снова хватается за сердце. Расталкивая толпу соседей, к Свете бросается тетя Люда…