Речной бог
Шрифт:
Гиппопотам снова появился впереди ладьи. В этот раз он повернулся мордой к «Дыханию Гора» и бросился прямо на нас. Пасть его распахнулась, и горло открылось, словно туннель ярко-красной плоти, который без труда поглотил бы человека целиком. По бокам челюстей торчали такие страшные зубы, что у меня перехватило дыхание и по коже побежали мурашки. Из нижней челюсти торчали огромные серпообразные клыки, которыми зверь расправлялся с тугими стволами папируса, а в верхней – белели мощные прямоугольные зубы, каждый размером с мой кулак, способные прокусить корпус «Дыхания Гора», как пшеничную лепешку. Недавно мне представилась возможность осмотреть труп крестьянки.
И вот теперь рассвирепевшее чудовище, разинув пасть с торчащими клыками, надвигалось прямо на нас. Хотя я стоял высоко на кормовом мостике, но онемел от ужаса и не мог ни двинуться с места, ни произнести слово. Я застыл, как храмовая статуя.
Тан пустил стрелу прямо в разинутую пасть. Но агония животного была столь ужасна, что оно, казалось, не почувствовало боли от новой раны, хотя та, возможно, и оказалась смертельной. Гиппопотам несся на «Дыхание Гора». Он издал страшный рев злобы и смертельной боли, где-то в глубине изуродованного горла лопнула артерия, и теперь сгустки крови разлетались из его открытой пасти. В ярких лучах солнца кровь падала в воду и превращалась в облачка красного тумана, одновременно красивого и ужасного. Затем гиппопотам врезался в корму.
Ладья «Дыхание Гора» рассекала воду со скоростью бегущей газели, а разъяренный гиппопотам мчался еще стремительнее. Туша его была столь велика, что в момент столкновения показалось, будто мы налетели на скалу. Гребцы попадали со скамеек, а меня с такой силой бросило вперед, на поручни мостика, что выбило воздух из легких и грудь охватила тяжелая, как скала, боль.
И все же, несмотря на страдания, я тревожился только о моей госпоже. Сквозь слезы я видел, как ее от толчка швырнуло вперед. Тан протянул было руки, чтобы спасти ее, но тоже потерял равновесие, и лук помешал. Ему удалось лишь на мгновение задержать ее. Потом она наткнулась на поручни и, изогнувшись над водой, отчаянно замахала руками в воздухе.
– Тан! – закричала она и протянула к нему руку.
С ловкостью акробата он удержался на ногах и попытался поймать ее. На какое-то мгновение их пальцы соприкоснулись, а потом ее руку будто вырвало из его ладони, и она упала за борт.
С высоты мостика я видел, как она падала. Перевернулась в воздухе, как кошка, и белая юбка поднялась вверх, обнажив длинные изящные бедра. Мне почудилось, будто падение продолжалось вечность, и мой крик боли слился с ее отчаянным воплем.
– Девочка моя! – закричал я. – Маленькая моя!
Я был уверен, что потерял Лостру. Вся ее жизнь пронеслась перед моими глазами: я снова увидел младенца, едва научившегося ходить; услышал ласковые ребячьи прозвища, которыми она награждала меня, свою любящую няньку. Увидел, как она росла и превратилась в женщину, и вспомнил каждую нашу радость и каждое огорчение. В тот момент я любил ее больше, чем когда бы то ни было за все предшествующие четырнадцать лет.
Она упала на широкую, забрызганную кровью спину разъяренного гиппопотама и на какое-то мгновение застыла на ней, словно жертва на алтаре какого-то чудовищного бога. Гиппопотам поднялся высоко над водой и повернул свою огромную бесформенную голову назад, пытаясь дотянуться до нее. Его налитые кровью поросячьи глазки горели безумной яростью, а огромные челюсти щелкали рядом с ней.
Каким-то чудом Лостра сумела удержаться на его спине и вцепилась в пару стрел, торчавших,
Тан быстро пришел в себя. Я успел заметить его лицо. Оно было ужасно. Он отбросил в сторону уже бесполезный лук и выхватил меч из ножен, сделанных из крокодиловой кожи. Блестящий бронзовый клинок был так остр, что им можно сбривать волосы на руке.
Он вскочил на борт и замер, наблюдая за бешеными прыжками смертельно раненного зверя. Потом ринулся вперед и упал, как атакующий сокол, сжимая в руках направленный вниз меч.
Тан упал прямо на толстую шею гиппопотама, оседлав его, будто собирался въехать на нем в подземное царство. Весь вес своего тела и всю энергию прыжка он вложил в один удар меча. Клинок наполовину вошел в шею чудовища у основания черепа, и Тан, сидя, как наездник, начал ворочать им, стараясь вогнать поглубже. Гиппопотам обезумел. Новая вспышка ярости превзошла все, что было до этого. Он встал на дыбы и почти полностью высунулся из воды, мотал головой из стороны в сторону, поднимая столбы брызг, которые обрушивались на палубу и то и дело, как занавес, скрывали происходящее от моего объятого ужасом взора.
Все это время пару на спине раненого чудовища немилосердно швыряло из стороны в сторону. Сломалась одна из стрел, за которую держалась Лостра, и ее чуть было не сбросило в воду. Если бы она упала, клыки гиппопотама мгновенно превратили бы ее в окровавленные лохмотья. Тан протянул руку и помог удержаться, не переставая другой загонять меч все глубже и глубже в шею чудовища.
Гиппопотам не мог дотянуться до них и начал наносить раны в собственные бока. Вода стала кроваво-красной на пятьдесят шагов вокруг. Лостра и Тан с ног до головы были забрызганы темной кровью гиппопотама. Их лица превратились в чудовищные маски, на которых сверкали белые зрачки.
Бьющийся в смертельной схватке зверь удалялся от ладьи. Я опомнился первым и заорал гребцам:
– За ними, вперед! Не упустите их!
Гребцы бросились на свои места, и ладья рванулась в погоню.
В тот самый момент меч Тана вошел между позвонками животного. Огромная туша замерла и словно окоченела. Гиппопотам перевернулся на спину и вытянул все четыре ноги. Не сгибая их, погрузился в воду и унес в глубину лагуны Лостру и Тана.
Я сдержал вопль отчаяния, застрявший у меня в горле, и заорал:
– Табань! Не раздавите их! Пловцы, на нос!
Меня самого испугало, какая сила и власть прозвучали в моем голосе. Ладья остановилась. И прежде, чем я успел подумать о благопристойности своего поступка, я увидел себя во главе толпы встревоженных воинов, прибежавших на нос. Они порадовались бы смерти любого из своих начальников, но только не Тана.
Я уже сбросил юбку и был абсолютно голым, хотя в других обстоятельствах даже угроза получить сотню ударов кнутом не заставила бы меня сделать это. Я позволял смотреть на следы ран, нанесенных мне палачом много лет назад, только одному человеку – тому самому, между прочим, который приказал кастрировать меня. Но теперь, единственный раз в жизни, я забыл о своем отвратительном увечье.