Редакционное задание

Белая Яся

Глава 6

У меня нет глазка и домофона, чтобы спросить: «Кто там?», тоже.

Поэтому, дрожащими руками отодвигаю щеколду и проворочаю ключ в замке. Ожидаю увидеть кого угодно — людей в чёрном из какой-нибудь спецслужбы, костоломов от Качинского, его самого… Но вовсе не того, кого вижу. За дверью, почти подпирая головой притолоку, стоит Ираклий Базиров. Я вскидываю голову и тону в его глазах, сейчас — почти чёрных и бездонных. Меня окутывает аромат дорогого табака и не менее дорогого терпкого парфюма, отчего голова начинает слегка кружиться.

— Пустишь? —

спрашивает он, и от бархатных ноток в его голосе у меня внутри всё начинает сладко вибрировать. Я даже игнорирую то, что он перешёл на «ты». В конце концов, мы — журналисты. А в журналистской среде выкать не принято.

Я отступаю и пропускаю его внутрь. В крохотной прихожке моей двушки резко становится мало места.

Отхожу в сторону кухни, и чтобы как-то скрасить неловкость момента от этого спонтанного визита, спрашиваю:

— Есть хочешь?

— Очень, — отзывается он и топает на кухню. — Слона бы съел. Целый день мотаюсь — поесть забыл…

— Слона у меня нет, но пельмени со сметаной обеспечить могу. Подойдёт?

— Ещё как.

Ставлю воду на газ, достаю из холодильника вторую пачку пельменей и спрашиваю:

— Чем обязана?

Он пожимает широкими плечами и говорит:

— Шёл мимо — решил заглянуть в гости к коллеге. Нельзя?

— Очень можно.

Откуда он узнал мой адрес — не спрашиваю: его узнать куда проще, чем Ларискин. В конце концов, достаточно просто позвонить в отдел кадров нашей редакции.

Пельмени довариваю в тишине. Базиров роется в телефоне, я смотрю на кипящее в кастрюле блюдо и думаю о только что прочитанном интервью и звонке Качинского. Пишу Миронычу сообщение, чтобы не выезжал ко мне. Он уточняет: «Правда, не нужно?».

«Да».

«ОК»

Так-так… Качинский? Откуда он мог знать, чем я занимаюсь? Неужели Мироныч сам меня слил? Да ну, глупости. Не стал бы он это делать.

К Ираклию у меня тоже тьма вопросов, но с чего начать — не пойму. В результате решаю пустить всё на самотёк. Накладываю в большую миску щедрую порцию пельменей, сдабриваю сметаной, вручаю тарелку ему и иду в комнату.

Базиров следует за мной, с тарелкой, на ходу уплетая нехитрую снедь.

Я сажусь за компьютерный столик, он — устраивается на диване, где открытой лежит папка, которую мне вручил Мироныч.

Базиров ожидаемо западает на неё. Даже миску с пельменями отставляет на тумбочку.

— Откуда это у тебя? — спрашивает, а голосе вместо бархата — сталь.

Пожимаю плечами, говорю правду:

— Шеф подсуетил. — И всё-таки решаюсь озвучить то, что вертится на языке: — Ты же есть там. В этом списке.

— Да, — честно отвечает он.

— Кто такие «идеальные»? Чем вы занимаетесь?

Он пристально смотрит на меня. И сейчас мне кажется, что в глубине его тёмно-зелёных глаз вспыхивают и гаснут звёзды.

— Ты слышала что-нибудь о кшатриях[1]?

— Немного, — честно признаюсь я. — Что-то вроде касты элитных воинов.

— Почти, на самом деле всё сложнее, но для понимания сущности подойдёт и такое объяснение.

— И чем же вы в основном занимаетесь?

— Защитой этого мира от всяких проявлений тьмы и негатива.

Мотаю головой.

— Звучит

как какой-нибудь «Гримм[2]».

— И снова близко. Только вот силы зла и тьмы далеко не всегда сверхъестественные. Просто людям проще придумывать, что плохое — лишь отчасти антропоморфно. Но больше — ужасно, уродливо, звероподобно. Так проще. Но, увы, зло так легко не маркируется и не вычисляется.

Я сижу, открыв рот, и пытаюсь переварить услышанное.

— А как ты стал этим…Ну… «идеальным»?

— Мы жили в небольшом городке на Кавказе. Отец руководил тамошней телекомпанией. Мама до декрета работала музыкальным руководителем в детском саду, а потом стала домохозяйкой. По-другому было нельзя — я всё время болел, рос слабым и хилым. И вот однажды — в тот год мне исполнилось три года — в поликлинике маме посоветовали отправить меня в некий профилакторий. Мама обсудила это с отцом и, в конце концов, они решили, что хуже не будет. Подписали бумаги, и через три дня за мной приехали мужчина и женщина, представившиеся сотрудниками того учреждения. Мы с мамой уехали с ними. Мама рассказывала, что меня часто забирали на какие-то процедуры. Там было много детей от года до трёх лет, мальчики, которые тоже «проходили лечение». Матери наши жили в одном корпусе. Мы — в другом, там было что-то типа элитного детского сада или центра раннего развития. С нами проводили различные занятия. Через месяц мы вернулись домой. С тех пор я даже гриппом не болел. И стал опережать сверстников в развитии — и в физическом и в умственном.

— Круто, — тяну я. — Хотя нет, конечно, стрёмно. Они же над вами эксперимент ставили. А ваши мамы думали, что вас лечат.

Ираклий хмыкает:

— Но вылечили же.

— А потом? — я ёрзаю в компьютерном кресле от нетерпения разузнать всё.

— Потом — в десять лет — меня забрали в некую школу-интернат. Где я и познакомился с другими такими же, как я.

— С Кириллом Тихомировым? — подсказываю.

— И с ним тоже. Всего нас было сто пятьдесят человек.

— И чему вас там учили?

Он усмехается:

— Легче сказать — чему не учили. Философствовать, управлять, писать компьютерные программы, манипулировать, танцевать, драться.

Я аж присвистываю:

— Круто!

— Не то слово! После выпуска в восемнадцать лет поступить в любой вуз на любой факультет не составило труда.

И тогда я решаюсь на вопрос, который волнует меня больше всего:

— Скажи, а Качинского ты видел?

— Конечно, он лично читал у нас лекции по биологии и генетике.

— И как он тебе?

— Чудесный человек! Гений! Каждый из нас отдал бы жизнь за него!

— Даже если бы он угрожал Ларисе?

Смотрю пристально, жду ответа.

Но Ираклий лишь удивлённо вскидывает брови:

— С чего бы ему угрожать Ларисе?

— Ну, например, из-за того, что она — моя подруга, а он не хочет, чтобы я лезла в проект «Идеальные».

— Качинский не может знать об этом. И угрожать тебе тоже не может. Он умер три года назад. Я сам был на его похоронах. Но даже если он был жив — никогда бы не опустился до угроз и шантажа. То был благороднейший и интеллигентный человек.