Рефлексия и внутренний диалог в измененных состояниях сознания. Интерсознание в психоанализе

Россохин А.

В отличие от этих «качеств второго рода», «качества первого рода» (геометрические представления, «красное», «боль» и т. п.) в момент рефлексии не подвергаются феноменологической трансформации. Здесь есть аналогия с объектами макро-и микромира. Качества второго рода, подобно микрообъектам в физике, становясь предметом активного исследования (рефлексии), претерпевают определенные изменения: рефлектируемое оказывается небезучастно к самой рефлексии. Взять хотя бы фигуры невозможного. То, что дано нам в переживаниях («объект – вот он!»), совершенно непохоже на мысль об этом объекте («нет, это совершенно невозможно!»). Другой пример – неуловимости «Я» в рефлексии: любая попытка осознать свое «Я» ведет к трансценденции за пределы исходных переживаний, что в свою очередь порождает переживание неполноты самопроявления в рефлексии, чувство того, что «главное» остается за чертой осознания. Вследствие этого цель построения внутренне достоверного

образа себя оказывается недостижимой: образ себя никогда не тождествен аутентичному переживанию самости.

К категории качеств второго рода может быть отнесено также чувство общности с миром (Сартр), дорефлексивной общности, в том числе общности с другими людьми. Как то, так и другое в момент рефлексии ведет к распаду слитности с миром, и таким образом рождается отношение «субъект – объект» или, соответственно, «я и Другие» (Другой), на чем зиждется иллюзия того, что просоциальное поведение, поведение в пользу ближнего – это всегда прагматизм, как если бы в конечном счете я это делал бы для себя. Теория разумного эгоизма – это плод нашей интеллегентской рефлексии. В рефлексии, именно в рефлексии, мы рассекаем действительное переживание общности, существующей между мной и ближним, и тогда рождается мучительный, хотя и ложный в своей постановке, вопрос: ради кого ты это делаешь?

Таким образом приоткрывается перспектива исследований взаимосвязи рефлексии и ИСС, состоящая в том, чтобы вслед за феноменами макродинамики сознания (из месяца в месяц, из года в год) обратиться к микродинамике, имея дело с объектами «неуловимого» в рефлексии и рефлексией их неуловимости.

Как раз именно это и осуществляет А. В. Россохин с помощью разработанного им метода микрорефлексивного анализа клинического материала отдельного сеанса психоанализа. Ювелирное исследование самой ткани психоаналитического процесса позволяет читателю почти физически ощутить зарождение и развитие процесса смыслообразования, рождение нового смысла и его рефлексивное прорастание во внутренней реальности пациента.

Монография А. В. Россохина – внутренне завершенное произведение, стало быть, у него есть границы. Это слово «граница» наводит на мысль о контакте с чем-то иным, по ту сторону завершенного произведения, и здесь я перейду к соображениям, которые у меня возникли совершенно естественно во внутреннем диалоге с автором в процессе осмысления представленных им богатых мыслями и фактами материалов.

Автор неоднократно прибегает к метафоре «внутренних собеседников». Я ставлю акцент именно на слове «метафора». Часто в тексте, вместо «внутреннего собеседника» появляется «внутренний объект». Конечно, за этим словоупотреблением стоит психоаналитическая традиция говорить об «объектных (а не субъект-субъектных) отношениях». Само по себе это не случайно. Идея реального, живого присутствия Другого, например, в виде эго-состояний, подобных берновским, не типична для этой традиции. Конечно, с внутренним объектом, таким, как материнская грудь, подлинный диалог – это метафора. Диалог и ответные реплики – это лишь особый неаутентичный способ описания происходящего (в рамках такого подхода). Есть такая шутка: «Если человек говорит с Богом, то это молитва; а если Бог – с человеком, то это шизофрения». Здесь она очень уместна, это весьма забавная шутка, ее приятно вспомнить к слову. Но все-таки, если мы просто шутим, мы что-то теряем. При этом мы вытесняем из сознания глубокую джеймсовскую идею «множественной личности», которая уже не шуточна, она отнюдь не является прямым указанием на патологию. В нас идеально представлены другие, они инобытийствуют в нас. При таком подходе внутренний диалог утрачивает смысл метафоры, приобретая смысл аутентичного описания происходящего. С другой стороны, метафоричность слов о внутреннем собеседнике может быть глубоко оправдана в тех случаях, когда реального диалога нет, а есть спонтанные проявления то одного, то другого, то третьего и т. д., различных субъектов нашей мультисубъектной личности. По сути, это может быть сдвоенный, строенный и т. д. монологи, которые мы можем принять за внутренний диалог. Тексты психоаналитических транскриптов могут быть проанализированы, на мой взгляд, с данной точки зрения. Всякий ли раз «ответные реплики собеседника» являются «ответными репликами», и именно «собеседника»? Например, Пушкин написал: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!». Что это: монолог или диалог? К кому это обращено? Может быть, нам отказаться от метафоричности, говоря о собеседниках, может быть, нам стоит признать существование других людей, которые живут в нас.

Мне кажется, что это имеет отношение и к категории ИСС. Если мы откажемся от осторожной метафоры «внутреннего собеседника», универсально распространяемой на интрапсихические проявления отраженных Других в нас (будь то другие люди или мы сами в другие моменты жизни), то, как мне кажется,

мы сможем лучше выразить суть измененных и ясных состояний сознания и смысл психотерапевтической работы. В измененных состояниях сознания отсутствует признак обратимости саморефлексии при переходе между разными субъектами. Автор говорит о полилоге. Давайте возьмем слово «полилог» как обозначение множества логик в нас. Когда я перехожу скачком из логики одного субъекта, живущего во мне, в логику другого, то может рваться связь между тем и другим. Я не могу вернуться в свое исходное состояние, я прохожу точку невозврата. Я проваливаюсь в другое состояние сознание и не могу мысленно вернуться назад, связывая исходную и конечную точки. В субъектном плане я превращаюсь в другого. Один крепко пьющий человек объяснял мне: «Я выпил, и я – другой, а другому – еще хочется… Ты меня не поймешь…». А ясное состояние сознание – это подлинный диалог между разными «я», возможность проживания и имитации позиции каждого каждым и возможность при этом вернуться к себе, быть «у себя». И с этой точки зрения цель психотерапии – наладить этот диалог, превратить разные «я» в собеседников, опосредствуя их диалог. Таким же внутренним неметафорическим собеседником становится при этом сам терапевт.

Под– ход к такому пониманию, несомненно, содержится в работе А. В. Россохина, а я предлагаю свой «за– ход» (по ту сторону хода).

Одно-единственное теоретико-экспериментальное исследование А. В. Россохи-на упразднило, по сути, десятки верных, но бездоказательных рассуждений о том, как «работает психотерапия». Эта книга являет собой фундаментальный вклад в метаанализ систем психотерапии.

В. А. Петровскийчлен-корреспондент РАО, доктор психологических наук, профессор кафедры психологии личности ГУ-ВШЭ

От автора

Рефлексия, приведшая меня к написанию этой книги, зарождалась и развивалась в результате внешнего и внутреннего полилога со многими значимыми для меня людьми.

Для меня всегда были важны любовь матери и слово отца. Их открытость всему новому, бесстрашие перед лицом неопределенности, способность удивляться, изменяться и двигаться вперед, сохраняя при этом опору под ногами, всегда служат для меня примером.

Мне никогда не удастся выразить словами всю значимость для моей работы моей семьи: жены и дочери, их любовь и вера в меня были главными источниками моего вдохновения. Живое бессознательное, творческая сила и глубокий ум жены, эмоциональность, любопытство и искренность дочери заряжали меня в моменты сомнений и колебаний. Жена – настоящий соавтор этой книги, во внутреннем и внешнем диалоге с ней книга писалась.

Виктор Федорович Петренко, не приемлющий компромиссов ни в чем, что касается научного знания, его действительной новизны и значимости, служит для меня идеалом человека, целиком и полностью посвятившего себя служению науке. Будучи на протяжении двадцати лет его учеником, сотрудником и другом, я по возможности стремился соответствовать той высокой планке, которую он установил. Думаю, что я не состоялся бы в науке без его требовательной поддержки, дружеской снисходительности к моим ошибкам, без атмосферы научной и творческой свободы, которую он создал в лаборатории психологии общения и психосемантики, где я проработал много лет.

Важнейшим значимым другим в моей внутренней и внешней реальности является Александр Григорьевич Асмолов, сила его личности, глубина и размах идей, излучаемое стремление к свободе мысли и творчества оказали на меня неоценимое влияние. Неустанное утверждение Александром Григорьевичем необходимости наведения прочных мостов между культурно-исторической психологией и психоанализом всегда поддерживало меня. Оба этих научных направления органично живут и творчески взаимодействуют в этом ярком и неординарном человеке и ученом.

Я благодарен судьбе за встречу с Андреем Владимировичем Брушлинским, удивительно искренним и благородным человеком, ученым-аристократом, сочетавшим в себе здоровый научный консерватизм с поисками новых, оригинальных подходов к исследованию человеческой души. Совместное с ним научное руководство написанием двух кандидатских диссертаций не только творчески обогатило меня, но и позволило ближе соприкоснуться с живым и любознательным Я выдающего ученого. Именно Андрей Владимирович всемерно поддержал мою идею издать многотомную «Антологию современного психоанализа», содержащую переводы ключевых современных психоаналитических статей. Благодаря его помощи был издан первый том антологии, и Андрей Владимирович написал к нему предисловие (Брушлинский А. В. Психоанализ в России // Антология современного психоанализа. Т. 1 / Под ред. А. В. Россохина. М.: Институт психологии РАН, 2000. С. 10–13). Светлая ему память.