Реформатор
Шрифт:
«Потому что жизнь без правил ведет в никуда и превращает людей в ничто, — просто ответил Савва. — Стирает их в виртуальную, клипово-интернетно-политтехнологическо-информационную пыль. Такое положение дел далее терпеть невозможно, — строго посмотрел на Никиту. — И, — добавил со значением, — долго оно не продлится!»
«Что же такое случится?» — Никите вдруг стало бесконечно грустно. Как если бы пришла пора умирать, а он так и не дочитал до конца интереснейшую книгу. Странным образом любые — даже на весьма отвлеченные темы — споры в России заканчивались когда высказываемой, а когда и не высказываемой, но как бы присутствующей в атмосфере мыслью, что «кто-то», оказывается, знает, как надо жить, а главное, уже (изначально) готов наказать тех, кто не хочет его слушаться. Никита подумал, что этот «кто-то» (изначально) сильнее, к примеру, его, Никиты, а также всех тех, кто
Во всем, что происходило в этот вечер в здании Фонда «Национальная идея» («часы истории», разговоры с Саввой, иллюзии, аллюзии, аберрации, экскурсы в прошлое и будущее, эзотерические теоретизирования, намеки на некую «социальную» магию, воинствующее, вульгарное безбожие под видом почтительного разгадывания — расшифровывания — Божьего промысла и т. д. и т. п.) смысл был и одновременно смысла не было. Дело и впрямь обстояло так, как если бы Никиту позвали на травяное поле играть в футбол, он вышел в маечке и в трусах, а здесь играли в хоккей на льду, но при этом еще и в водное поло в бассейне, а некоторые в белых рейтузах и лаковых сапогах ездили на лошадях, другие же проносились с дикой скоростью на напоминающих огромных клещей машинах «формулы-1». И все при этом орали Никите, что он нарушает какие-то неведомые правила.
Никита знал, что последний (когда другие не действуют) самый верный компас находится в душе. Вот и сейчас он мучительно вглядывался в него, пытаясь определить, куда идти.
Но не видел.
Похоже, само вещество души становилось непрозрачным под жестким излучением современной жизни. В том сегменте души, где предположительно находился компас, теперь наблюдалось лишь неясное свечение, высвечивающие проблемы по остаточному или шкурному принципу, но совершенно не способное указать точный маршрут. Как если бы человек вмиг разучился читать, и тупо смотрел на текст, как на незнакомый витиеватый орнамент, не представляя, что это такое, но при этом мучаясь воспоминанием, что когда-то он ощущал себя в этом тексте (орнаменте) как рыба в воде.
«Мы задавим гомункулуса!» — вдруг взревел, выпучив глаза, Савва, и Никита подумал, что брат уже практически вжился в новую, известную пока только ему, роль. В ней, видимо, было место и для бессмысленных заявлений: «Мы задавим гомункулуса!», и для опережающе победительного (ведь мифический гомункулус еще отнюдь не задавлен) рева.
«Мы?» — удивился Никита.
«Что ты знаешь о законе возмещения реальности?» — надменно осведомился Савва, явно не торопясь выходить из роли.
«Ровным счетом ничего», — Никита вдруг почувствовал, как устал, как отвратительна ему новая Россия, где одни живут в нищете, а другие дико, как если бы собирались жить вечно и доллар бы был вечной валютой, а не зеленой, мгновенно ветшающей на ветру резаной бумагой, воруют, третьи же — как Савва — сходят с ума, обслуживая уставших воровать воров.
Когда воры устают воровать, подумал Никита, приходит час грандиозных, пересматривающих все и вся идеологий.
«Если девки не хотят рожать сейчас, по доброй воле, они начнут, точнее мы их заставим рожать чуть позже, но уже в соответствии с нашим великим планом восстановления. Мы загоним их на специальные фермы и подвергнем искусственному осеменению. Не хотят сейчас любить мужиков — полюбят… пробирки из холодильника… потом».
Некоторое время Никита молчал, вспоминая в какой антиутопии он про это читал.
«Конечно, это фантазия, — вышел из роли, как оторвался от зеркала, в котором он был могуч, решителен и великолепен, Савва. — Лезет в голову разная ерунда. Но ты должен понять, что каждый час в моих часах, это час “в себе”, то есть час, бесконечно распространяющийся как в минус, так и в плюс бесконечность. В чем беда человечества? — спросил Савва, не давая Никите и рта открыть. — В настоящем времени не происходит события, относительно которого не было бы сделано пророчества в прошлом. Вот только автоматически принимать к сведению эти пророчества почему-то никак не удается. Поэтому, когда говорят, что дьявол скрывается в типографской краске, в подробностях, деталях, Интернете и так далее — это все чепуха. Дьявол скрывается… Хотя почему скрывается? Уже давно не скрывается! — в ложных пророчествах! На каждое истинное — от Бога — пророчество, дьявол отвечает сотней собственных ложных пророчеств. При этом он не только знает как заставить людей верить в ложные пророчества и при этом не просто не замечать, но всячески высмеивать пророчества истинные, но и… обучает этой технологии
«Бог, стало быть, находится в информационной блокаде?» — спросил Никита.
«При том, что Евангелие лежит во всех гостиничных номерах по всему миру, — сокрушенно произнес Савва, — даже в Африке», — добавил почему-то шепотом, как если бы Африка была земным воплощением ада, где Евангелию, конечно же, было не место.
«И прорвать ее невозможно?» — Никита понимал, что это смешно, но ему бесконечно — до слез — было жалко Бога, знающего (носящего в себе) истину, являющегося этой самой истиной, но не могущего донести ее до людей, иначе как через распятие на кресте.
«На первый взгляд, нет, — ответил Савва, — но большую эту задачу можно попытаться решить, разбив на ряд мелких, первая из которых — заткнуть пасть хулителям истины, изгнать бесов из… информационного пространства, лишить их власти над кнопками телевизоров и компьютеров».
Никита подумал, что Савва не первый и, видимо, не последний, кто ставит перед собой эту невыполнимую задачу. Почему-то он не сомневался, что изгнание бесов из телевизоров и компьютеров закончится… изгнананием (ликвидацией как технологического класса) самих телевизоров и компьютеров.
Восьмой сектор-час предстал в виде зеркальной (в смысле отражения) пустоты, внутри которой совершенно голый человек с шерстистым животом на четвереньках, в ошейнике и на (длинной) цепи, с невероятной быстротой пожирал симметрично выставленные на полу кучки… дерьма. Сюжет показался Никите смутно знакомым.
«Да, это тот самый парень, который приехал в Штаты пропагадировать новое русское искусство, — напомнил Савва. — Там есть такая телепередача, где люди демонстрируют разные необычные способности. Один индус умел так сильно дуть, что буквально брил наголо деревья. Еще там показывали армянина, который брал в зубы деревяшку с петлей от железного троса, прицепленного к электровозу и, пятясь спиной, тащил зубами электровоз по рельсам десять метров. Малый, который ведет передачу, считает, что все эти странные таланты… там еще был паренек, который не тонул, не горел в огне и, ты не поверишь, каким-то образом проходил сквозь медные, исключительно медные, трубы… от Бога. Ну… как знак внимания, когда человек не то чтобы любимец, но Бог испытывает к нему симпатию и, так сказать, хочет его поощрить. Так ведь и мы иногда не очень хорошо знаем человека, но почему-то он нам приятен, и мы, если он приглашает на свой день рождения, вдруг дарим ему подарок не по чину, я имею в виду дорогой подарок. Поэтому вся Америка была в шоке, когда представитель новой, освободившейся от оков большевизма России, вдруг начал у них на глазах жрать дерьмо. Потом он дико скандалил, что мало заплатили и еще заявил, что если заплатят как полагается, он готов пожирать даже собачье дерьмо, причем с большей скоростью. Его вышибли из страны даже не за двадцать четыре, а за два часа, пожизненно лишили визы».
«А у нас?» — поинтересовался Никита.
«А у нас он получил престижную премию “За мужество в искусстве”, так, кажется, она называется. В часе восьмом, — продолжил Савва, — искусство утрачивает всемирную отзывчивость, боль и сострадание, уходит в электронные, виртуальные технологии, встает на путь предельного упрощения, я бы сказал, скотинизации человеческих эмоций. Единицей этого искусства становится клип, который, помимо того, что абсолютно ничего в себя не вмещает, кроме смоделированных компьютером цветовых пятен, еще и вмещает в себя человеческую жизнь, точнее объемный, то есть задействующий все пять органов чувств, рассказ об отдельно взятой человеческой жизни. В принципе, ведь то же самое можно сказать о пожирании дерьма. В переносном смысле всю жизнь человек жрет дерьмо, кто будет с этим спорить? Живую жизнь, искреннюю ноту приходится выковыривать из этого искусства, как… из руды золотые крупинки. Одним словом, как из дерьма. Смысл искусства — изображение художественными средствами пусть иногда обманной, но истины, переходящей в пророчество о самой себе. То есть, самой же и отвечающей на вопрос — обманная она или нет. Но сейчас пророчества не имеют смысла, поскольку истина, в принципе, никого не интересует, как отсутствующая — примерно такая же, как Бог — категория. Жизнь без истины, — убежденно произнес Савва, — собственно, и есть идеал свободы. Вот и получается, — понизил голос, — что свобода — это божество, не имеющее ни перед кем никаких обязательств, но в жертву которому приносится… все».