Реформы и реформаторы
Шрифт:
Отец Иерофей был муж ученый – «книжную мудрость и разум, яко губа воду, в себя почерпал». Но враги утверждали, что мудрость его не от Бога; имел он будто бы два учения: одно, явное, православное – для всех; другое, тайное, еретическое – для избранных, большею частью знатных и богатых людей. Простых же и бедных прельщал милостыней.
С раннего утра до полудня прелися единосущники с трисущниками, но ни к чему не пришли. Отец Иерофей все увиливал – «глаголал семо и овамо». Как ни наседали на него старцы, не могли обличить.
Наконец, в жару спора, ученик отца Иерофея, брат Спиридон, востроглазый, черномазый, с кудерками, похожими на пейсы жидовские,
– Троица рядком сидит, Сын одесную, а Дух ошуюю Отца. На разных престолах, не спрятався, сидят три Царя Небесных, а Христос на четвертом престоле, особном!
– Четверишь Троицу! – закричали отцы в ужасе.
– А по-вашему, кучею надобно, едино Лицо? Врешь, не едино, а три, три, три! – махал отец Спиридон рукою, как будто рубил топором. – Веруй в Трисущную, Несекомую секи, небось, едино не трое, а естество Христа – четвертое!..
И он пустился толковать различие существа от естества: существо-де Сына внутри, а естество подле ног Отца сидит.
– Не существом, а естеством единым Бог вочеловечился. Аще бы существом сошел на землю, всю бы вселенную попалило, и Пречистой Богоматери чрево не возмогло бы понести всего Божества – так бы и сожгло ей чрево-то!
– О, заблудший и страстный, вниде в совесть свою, познай Господа, исторгни от себя корень ереси, престани, покайся, миленький! – увещевали старцы. – Кто тебе сказал или когда видел: особно и не спрятався сидят три Царя Небесных? Его же бо ангелы и архангелы не могут зрети, а ты сказал: не спрятався сидят! И как не опалился язык сказавшего такое?..
Но Спиридон продолжал вопить, надседаясь:
– Три, три, три! Умри за три! У меня-де и огнем из души не выжжешь!..
Видя, что с ним ничего не поделаешь, приступили опять к самому отцу Иерофею.
– Чего мотаться? Говори прямо: как веруешь, в Единосущную аль Трисущную?
Отец Иерофей молчал и только брезгливо усмехался в бороду. Видно было, что он презирает с высоты своей учености всех этих простецов, как смердов.
Но отцы приставали к нему все яростнее – «яко козлы, на него пырскали».
– Чего молчишь? Аль оглох? Затыкаешь уши свои, яко аспид глухой!
– Зашибся и вознесся, яко гордый фараон!
– Не захотел со отцами в совете быть, всех возгнушался, рассек любовь отеческую!
– Мятежник и смутитель христианский!
– Чего лезете? – не выдержав, наконец, огрызнулся отец Иерофей, отступая незаметно к дверям боковуши. – Не находите! Не вам за меня отвечать. Спасусь ли аль не спасусь, вам какое дело? Вы себе живите, а мы себе. Нам с вами не сообщно. Пожалуйста, не находите!
Отец Пров, седой как лунь, но еще крепкий и кряжистый старик, махал перед самым носом отца Иерофея вязовою дубиною:
– Еретичище безумный! Как такою дубиною судия градской да станет тя по бокам похаживать, так ты скажешь едину у себя веру, Трисущную либо Единосущную. А то стало тебе на воле, так и бредишь, что хошь…
– Мир вам, братья во Христе! – раздался голос тихий, но такой непохожий на другие голоса, что его услышали все; то говорил схимник отец Мисаил, пришедший из дальней пустыни, великий подвижник – «летами млад, но ум столетен». – Что се будет, родимые батюшки? Не диавол ли воюет в вас и распаляет мятежом братоубийственным? И никто не ищет воды живой, дабы пламень сатанинский угасить, но всяк ищет смолы, изгребия и тростия сухого на распалении горшее. Ей, отцы, не слыхал я и в никонианах такого братоненавидения! И ежели они про то уведают и начнут нас паки мучить и убивать, то уже неповинны
Все замолчали, как будто вдруг опомнились.
Отец Мисаил стал на колени и поклонился в ноги сперва всему сходу, потом отдельно отцу Иерофею.
– Простите, отцы! Прости, Иерофеюшка, братец миленький! Велика премудрость твоя, огненный в тебе ум. Помилуй же нас, убогих, отложи письма спорные, сотвори любовь!
Он встал и хотел обнять Иерофея. Но тот не позволил, сам опустился на колени и поклонился в ноги отцу Мисаилу.
– Прости, отче! Я – кто? Мертвый пес. И как могу разуметь выше собора вашего священного? Ты говоришь, огненный во мне ум. Ей, тщету наводишь душе моей! Я – человек, равный роду, живущему в тинах кальных, их же лягушками зовут. Яко свиния от рожец, наполняю чрево свое. Аще бы не Господь помогал мне, вмале не во ад вселилась бы душа моя. Еле-еле отдыхаю от похотей, задавляющих мя. Ох, мне, грешнику! А тебя, Мисаилушка, спаси Бог на поученье твоем…
Отец Мисаил с кроткою улыбкой опять протянул было руки, чтобы обнять отца Иерофея. Но тот поднялся на ноги и оттолкнул его, с лицом, искаженным такою гордыней и злобою, что всем стало жутко.
– Спаси Бог на поучении твоем, – продолжал он вдруг изменившимся, дрожащим от ярости голосом, – что нас, неразумных, поучаешь и наказуешь! А хорошо бы, друг, и меру свою знать! Высоко летаешь, да лишь бы с высоты той не свалиться вниз! От кого ты учительской-от сан восприял и кто тебя в учители поставил? Все ныне учители стали, а послушать некому! Горе нам, и времени сему, и живущим в нем! Дитя ты молоденькое, а дерзаешь высоко. Нам, право, и слушать-то тебя не хочется. Учи себе, кто твоему разуму последует, а от нас поотступи, пожалуй. Хороши учители! Иной дубиной грозит, а иной любовью льстит. Да что в любви той, когда на разрушение истины любимся. И сатана любит верных своих. Мы же, яко сытости не имеем любить Христа, так и врагов его ненавидеть! Аще и умереть мне Бог изволит, не соединюсь с отступниками! Чист есмь аз и прах прилипший от ног своих отрясаю пред вами, по писанному: Лучше один творящий волю Божию, нежели тьмы беззаконных!
И среди всеобщего смятения отец Иерофей, прикрываемый своими подручными, шмыгнул в дверь боковуши.
Отец Мисаил отошел в сторону и начал тихонько молиться, повторяя все одно и то же:
– Беда идет, беда идет. Помилуй, Матерь Пречистая!
А старцы опять закричали, заспорили пуще прежнего.
– Спирка, а Спирка, поганец, слушай: Сын одесную Отца на престоле сидит. Да и ладно так, дитятко бешеное, не замай Его, не пихай поганым своим языком с престола того царского к ногам Отца!..
– Проклят, проклят, проклят! Анафема! Аще бы и ангел возвестил что, паче Писания, анафема!
– Невежды вы! Не умеете рассуждать Писания. Что с вами, деревенскими олухами, речи терять!
– Затворил тя Бог в противлении истине! Погибай со своими, окаянный!
– Да не буди нам с вами общения ни в сем веке, ни в будущем!
Все говорили вместе, и никто никого не слушал.
Теперь уже не только единосущники трисущникам, но и братья братьям в обоих толках готовы были перервать горло из-за всякой малости: крестообразного или троекратного каждения, едения чесноку в день Благовещенья и Сорока мучеников, воздержания попов от луку за день до литургии, правила не сидеть в говении, возложивши ногу на ногу, чтения «вовеки веком» или «вовеки веков» – из-за каждой буквы, запятой и точки в старых книгах.