Регина
Шрифт:
Он действительно был счастлив. Словно не было этого года разлуки, ревности, горечи, тревоги. Словно всё это время Регина была рядом с ним и любила его. А Бюсси был только сном, звучащей вдали грустной сказкой. Потому что сегодня сбывалась мечта Филиппа — он поведёт к венцу самую удивительную, самую прекрасную женщину на свете. Мать его маленькой, чудесной доченьки. Сейчас значение имело только это. И продолжая нести в себе это обманчивое счастье, эту переливавшуюся через край радость, он говорил со священником, покупал нежные полевые цветы, ласково кивал встречным прохожим и бросал чумазой детворе мелкие монеты. И пусть он совсем иначе представлял себе и венчание с Региной, и крещение своего
Чаша, полная радости и любви, вдребезги разбилась на постоялом дворе. Уставшая, измученная, но нарядная и тихо улыбающаяся Регина, ждала его в таверне. Софи, сидела у окна и баюкала спящего ребёнка. Юные оруженосцы и пажи зубоскалили во дворе с двумя молоденькими, румяными служанками, когда дробный стук десятков копыт и окрик "Именем короля!" иерихонской трубой разрушили безмятежную синеву сквозного осеннего дня и счастье Филиппа, казавшееся уже таким реальным и близким, в одно мгновение превратилось в мираж, растворяющийся в пыли, поднятой копытами лошадей. Отряд королевской гвардии окружал постоялый двор, отрезая пути к спасению.
И Филипп со своими людьми, как за день до этого Луи де Бюсси, ввязался в неравный бой. Спасти Регину любой ценой и погибнуть с честью самому — всё, что он ещё мог успеть на этой земле. Его оруженосцы и пажи Бюсси, в своё время прошедшие хорошую школу верности и дерзости у своего сюзерена, не сговариваясь и не дожидаясь приказа графа, обнажили клинки, не думая о том, что этим подписывали себе смертный приговор. Почему-то измена королю показалась им всем более честной, нежели предательство опального графа и Регины де Ренель.
Сталь сверкнула в ярких лучах осеннего солнца и отряд королевских солдат встретили молодые, оскалившиеся не то в бесшабашной улыбке, не то в яростной гримасе белозубые мужчины. Их было всего шестеро против целого отряда вооружённых гвардейцев, но им сам чёрт был не брат, когда дело касалось прекрасной дамы, хорошей драки и славной гибели.
Филипп оглянулся на Регину, улыбнулся спокойной, ласковой улыбкой:
— Не бойся, король больше не получит тебя, — и шагнул навстречу солдатам с обнажённым клинком в руке.
Если бы с Региной не было Лоренцо и если бы Филипп поехал на своём коне, план короля и Маргариты Наваррской был бы осуществлён. Но у Регины в который раз оказались хорошие защитники. Пока Филипп с пажами бился, как разъярённый зверь, а Лоренцо беспощадно рвал своими чудовищными клыками руки, глотки, бока людей, пытавшихся захватить его хозяйку, сообразительная Софи, держа в одной руке младенца, другой умудрилась вытолкнуть графиню из общей свалки. Двое солдат преградили им путь, но одного Регина ударила в лицо тяжёлым котелком с кипящим бульоном (каким образом он оказался у неё в руках, она и сама не поняла), второму раздробил голову мощным копытом Шарбон, оборвавший привязь и бросившийся на яростное рычание пса и крики Регины.
— Беги! Я задержу их! — крикнул Филипп, на миг перекрыв своим звонким голосом шум битвы.
Регина запрыгнула в седло, взяла дочь у Софи и помогла той взобраться на коня.
Шарбона не нужно было погонять, он стрелой сорвался с места, насмерть затоптав по пути кинувшегося наперерез солдата.
— Я люблю тебя, Филипп! — успела, оглянувшись, крикнуть Регина.
Она уже понимала, что никогда больше его не увидит, и молилась только, чтобы он сейчас услышал её слова.
Филипп услышал. Он не мог не услышать её голоса. Неверное и зыбкое счастье его опять ускользало из самых рук. Принимая бой с людьми короля, он отдавал себе отчёт, что этот бой будет последним в его жизни, что ни ему, ни остальным живыми отсюда не уйти.
Они
Шарбон унёс от смерти их троих. Он птицей стелился над дорогой, словно за ним гналась по пятам армия Сатаны. Никакому другому коню было не под силу его настичь. Бешеная эта скачка длилась два часа, пока, наконец, маленькая Кати истошно не завопила. Конь остановился, снова не дожидаясь приказа хозяйки, осторожно подогнул передние ноги, чтобы дрожащие, обессиленные его наездницы смогли сойти на землю.
Регина кормила грудью свою дочь и рыдала в голос. Громко, отчаянно, как плачут прачки и кухарки в рабочих кварталах Парижа. Как никогда не плакали женщины Клермонов. Софи плашмя лежала в траве и только вздрагивала. Потом они до сумерек прятались в каком-то логу, где весело журчащий ручей мог скрыть детский плач и их робкие голоса.
А потом их нашёл Лоренцо. Окровавленный, шатающийся от усталости, одуревший от вражеской крови, он тихо скулил, облизывая холодные, трясущиеся руки своей несчастной госпожи. Кое-как промыв и перевязав ему раны, осиротевшие женщины продолжили свой горестный путь в Париж.
Регине больше некуда было идти. Теперь ей оставалось только уповать на Мадлену и поддержку Гизов. Впрочем, последние ради своего спасения вполне могли откупиться от короля жизнью опальных Клермонов. Такое уже было не раз и Регина, не зная, что сейчас творится в Лувре, не могла ни в чём быть уверенной. Ей сейчас во чтобы то ни стало нужно было спасти свою дочь — единственное, что осталось ей от великой любви Филиппа, от её обречённого счастья. Об остальном она пока старалась не думать — боялась сойти с ума. Филипп погиб из-за неё, из-за её ошибок и упрямства. Луи тоже не было в живых — она знала это. Она больше не чувствовала разлитого в воздухе его дыхания, огонь его мятежного сердца больше не грел её. Мир вокруг был слишком пуст, чтобы она могла обманывать себя тщетными надеждами. Она потеряла всё. И только дитя на её руках не давало её сердцу остановиться. Только дочь держала её душу по эту сторону жизни. Регина не имела права сдаваться теперь — Луи никогда не простил бы ей этого, и Филипп тоже. Их звонкие, родные голоса, не умолкая, звучали в её душе. Их молодые, улыбающиеся, красивые лица выплывали из тумана такого недавнего прошлого, что не было никакой возможности поверить в то, что это УЖЕ ПРОШЛОЕ. Невозвратное, неповторимое. Ей нужно было прожить этот день. И следующий. И ещё один.
На рассвете она заметила огни костров на краю леса. Ветер доносил до её обострившегося, почти звериного слуха смутно знакомую мелодию.
— Идём, — решительно потащила она за собой упиравшуюся Софи.
Та боялась, что это могут быть лихие люди или бродяги, и как могла, отчаянно жестикулируя, пыталась остановить свою госпожу.
— Идём, говорю. Это цыгане. Они могут нам помочь.
Слово "цыгане" привело бедняжку Софи в неописуемый ужас. Из её испуганных жестов и мимики Регина поняла, что цыгане могут украсть ребёнка, а их заколдовать или опоить. Но у Регины вдруг появилась необъяснимая уверенность в том, что это те самые цыгане Рамиреса, которые когда-то звали её с собой. Когда-то давно, в прошлой жизни. Четыре года назад.