Реи?с
Шрифт:
Потом произошло то, о чем Лена тоже не имела ни малейшего представления и даже не осмеливалась спросить. И совсем уже потом Елена Алехина, бывшая приемщица московской прачечной (номер четыре), стала Анастасией Ярмольник, обладательницей заграничного дипломатического паспорта с пятилетними визами США, Канады и стран Шенгенской зоны. С видом на жительство в Соединенном Королевстве, с роскошной квартирой в Хэмпстед-Хите, с гувернанткой, с ослепительной фарфоровой улыбкой, с «Мерседесом» в гараже и четырьмя миллионами долларов на шести разных счетах в Англии, Швейцарии и на Кипре.
Но без мужа, которого она уже отчаялась когда-либо
– Mom, what is behind that curtain, do you think?2 – прокричала ей на ухо проснувшаяся Танечка, показывая рукой на занавеску, отделяющую салон от остального самолета.
Вернувшаяся из налетевших воспоминаний Настя прижала палец к губам, указала дочке на спящую сестру, сняла с Танечки наушники, и они вдвоем отправились гулять по лабиринтам огромного, как маленький город, «Боинга», в котором летело столько людей, сколько Танечка не могла себе представить, – двести девяносто восемь человек. В одном месте. В одном замкнутом пространстве. В десяти тысячах метров над землей. Точнее, в тридцати двух тысячах восьмистах восьми футов, как следовало бы сказать дочери, если бы Настя могла это без ошибок произнести: что такое метры и с чем их едят, Танечка понятия не имела.
В свои тридцать восемь Настя выглядела лет на десять моложе – с изящными ухоженными руками, чистой гладкой кожей лица без единой морщинки, губами бантиком, русой челкой (не краска, а родной цвет) и слегка курносым носиком, которого она немножко стеснялась. Девочки, как близняшки, были похожи друг на друга и на маму. Ничего папиного. Ни одной Сережиной черточки. «The girls will grow up soon enough and you will all look like Chekhov’s Three sisters»3, – пошутила на днях начитанная гувернантка Лиза.
Они шли по правому проходу первой трети эконом-класса, когда гигантский лайнер угодил в зону небольшой турбулентности, и салон немного качнуло. Мама с дочкой на секунду потеряли равновесие. Девочка стала падать на справа стоящее кресло, в котором сидела чернокожая блондинка с мальтийской болонкой на руках. Танечка и болонка заверещали одновременно. Настя поймала дочь за руку, притянула к себе, и все они, включая блондинку, весело засмеялись. Болонка успокоилась и вдруг вылетела из рук хозяйки в «распахнутое» окно «Боинга». Внутри салона пошел красивый вольфрамовый дождь, разрывавший самолет и пассажиров на части.
Не чувствуя боли от пронзающих ее тело осколков, оглушенная потоком разряженного ледяного воздуха, Настя инстинктивно схватила в охапку Танечку. Вылетая из самолета среди обломков фюзеляжа, среди кресел, рук, ног и тел остальных пассажиров, в угасающем сознании она продолжала прижимать девочку к себе. «Где Верочка? – было ее последней мыслью. – Как там она одна?»
Последним, что увидели глаза Елены Алехиной, или по паспорту Анастасии Ярмольник, было яркое голубое небо. И быстро приближающиеся снизу белые облака, навстречу которым, как сбитые птицы, с высоты десять тысяч метров падали тела двухсот девяноста восьми пассажиров и команды «Боинга 777» рейса «Микронезиан Эйрвейз» МА-71 Лондон – Бангкок.
Глава вторая
ЗАКАЗ
Москва. Июль
На его груди не было ни профиля Сталина, ни Маринки анфас. Зато от пупка до солнечного сплетения – распятый Христос. Сверху, над сердцем, восседал ангел на облаке. Справа – другой. Оба были примитивистскими копиями Рафаэля и с любопытством разглядывали испускающего дух Мессию.
Когда владелец этого шедевра уголовно-прикладного искусства был помоложе, он любил перед зеркалом поиграть упругими грудными мышцами – тогда перекладина креста начинала размахивать ангелами, как крыльями, и могло показаться, что те, как голубые бабочки, вот-вот вспорхнут и улетят.
На обоих плечах его красовались эполеты из семиконечных звезд, внутри которых располагалось еще по паре четырехконечных. На левой руке над локтевым суставом синело воззвание: «Человек человеку lupus est».
Сейчас он растирал длинным махровым полотенцем спину и безучастно рассматривал свои наколки в окаймленном мрамором, местами сочащимся тонкими ручейками осевшего пара зеркале напротив. Ему, как и домашним, тоже показалось, что он заметно похудел за прошедшую неделю. Щеки, глаза и живот ввалились, мышцы рук и ног стали дряблыми. Не нравился он себе. Впрочем, он не нравился себе уже давно.
Даже после получаса в хот-табе – громадной бочке, установленной в предбаннике, – ступни его все равно начинали быстро холодеть. Сегодня вода в бочке была просто кипяток.
– Надя, ты решила проверить, можно ли их сварить хотя бы «в мешочек»? – шутливо-раздраженно сказал он горничной, или домоправительнице, как ее называла его внучка, когда горничная начала заботливо растирать ему ноги каким-то своим особенным зельем, от которого пахло касторкой и дегтем. – У тебя получилось.
Надя, дородная, раскрасневшаяся женщина лет сорока пяти на вид, хотя ей было уже хорошо за пятьдесят, фыркнула со смехом, брызгая теплыми каплями пота с бровей ему на ноги:
– Скажете тоже, Евгений Тимофеич! Девушку в краску ввели…
Ему казалось порой, что этот лютый мороз просто жил у него в костях, вне зависимости от погоды, температуры воздуха и времени года. Он поселился в нем еще во время первой ходки на карагандинскую зону, на заре его тюремной и лагерной карьеры. Тогда он был обычным «мужиком», который «подковой вмерз в санный след», и ничего. Кроме как горбатиться в течение пяти лет на родимое пролетарское государство за пайку черного и миску баланды, ему не светило. Но судьба играет человеком, как он сам – костями домино. И еще тогда, по первоходу и беспределу, он с первого дня уверенно и жестко отказался от выхода в промзону. Отказался от любой работы и постепенно примкнул к отрицаловке. Каждый начальник лагеря стремится сделать свою зону «красной». Когда все зека на зоне работают, это значит, она сто процентов контролируется администрацией. С Женей ни одна зона «красной» не могла стать по определению. Начальники и «кумовья» сначала ненавидели его, но со временем зауважали. За стойкость характера. Ни в первой, ни в одной из своих следующих трех ходок Женя ни лед, ни что бы то ни было еще кайлом не ковырял. Ковыряли другие – те, кто был для этого рожден. Он был рожден для другого и всегда знал это.