Реинкарнация
Шрифт:
Так приблизительно прошел их разговор.
«Все надо уточнить», – решила Яна. И раздобыла сразу где-то том – Евреинов, раскрыла наугад и зачиталась. Потом Никите сделала рассказ:
– Кутасов интересно может сделать, поскольку он шизоид – that is true [3] ! Я вспомнила – Малевич говорил. Что не искусство отраженьем будет жизни, а отблеском искусства будет жизнь. Запомни слово – театрализация. «Театра», вот, «лизация» всего – поступков всех и хода нашей жизни. Евреинов так думал и учил. По мне – все чересчур замысловато. И не для каждого, на избранных
3
Это правда! (англ.)
– Да бог с ним, с режиссером. Театральность? Меня заклинило – хочу отснять кино! И что отказывать, могу позволить. В честь новообретенного отца.
– Потом – Евреинов! Вот тоже мне пророк. Хотите истины – припомните Шекспира:
Весь мир – театр.В нем женщины, мужчины – все актеры.У них свои есть выходы, уходы,И каждый не одну играет роль.Вернемся к тексту: Геленджик, премьерный день.
Гостей, приехавших с Никитой, было трое. Все – русскоговорящие, живые, в искусстве, вроде, знающие толк. Приехав загодя, все в меру отдохнули, смогли воспрянуть для премьерной суеты. В то утро все сидели на террасе в расслабленной беседе ни о чем. А именно – о море, о России, о жизни, о сегодняшнем кино. Все знали ту картину обстоятельств, что Салтыков решил представить на экран. А Кларен Бадуэн, историк и русист, она так вовсе изучала тот период, всех знаменитостей и царскую семью.
Кино в России! Эйзенштейн, еще Тарковский – единственно, что было на слуху. А кто Кутасов с его собственной концепцией, услышали недавно в первый раз. Загадочно, что он там смог наснять.
Однако Яна, пообщавшись с режиссером и выяснив, что он совсем не прост, сочла разумным деликатно подготовить, а проще – снивелировать сюрприз, И вкрадчиво с усмешкой начала:
– Наш режиссер, он самобытный чересчур. Его не трогают ни время, ни детали, ни помыслы, ни взгляды – ничего. Все повторяет без конца – ассоциация, надеется построить целый ряд. Его учитель, как считает он, Евреинов, пропущенный философ, режиссер. Мечтал о «театра» (слово трудное) «лизации», и много что о ней понаписал. Его заветы для Кутасова, как знамя. Кто знает? Может, будет ничего. Что точно – непременно позабавит.
– Выходит – это авторская вещь? Без должного вниманья к персонажам?
– Не знаю, но боюсь, что это так.
Все будто призадумались, молчали. Мисс Кларен Бадуэн смотрела в горизонт. И вдруг так горячо заговорила:
– О, Господи, там столько материала! Какие личности, какой диапазон. И князь великий Костя Константинович. Он тоже гомо был сексуалист.
– Фильм не затронул этот личностный аспект. Как, думаю, и многие другие. Чуть потерпите, будем вечером смотреть.
И оказалось – режиссер и оператор, художник – в самом деле – мастера. Предельно выверено, на одном дыхании, без явных дырок кадр за кадром шел сюжет. В обход Никитиной идеи героизма он вывел тему неизбежности судьбы. То были мелочи: убил – его схватили. И Каннегисер никуда не убегал. Он просто несся – окрыленный, победивший, сломивший, что трудней
Никита видел – эта лента про другое. Но тоже, как и все, был впечатлен.
Был следующий шаг – пресс-конференция. Один из прессы чуть скептически спросил:
– А кто это который там в плаще? В том кадре, где Урицкий умирает?
– Предельно ясно – это Меркадор, – как детям растолковывал Кутасов. – С ним рядом Троцкий, у убийцы – ледоруб. Конец Урицкого и взгляд на перспективы.
– А почему туда попал велосипед? – спросила одна дама с интересом. – И Каннегисер – сколько можно разъезжать?
– Факт из истории – он брал велосипед! И мчался – это следствие погони. Зажав в руке уже ненужный пистолет.
И были прочие вопросы в том же роде. Непережеванные факты, прошлый век. И лишь в конце возник вопрос по существу: «А где же, извините, здесь Евреинов?».
Кутасов оживился:
– Да везде! И в фильме, даже здесь, на конференции. Куда не глянешь – всюду рядом театральность. Мы не вникаем, не даем себе отчет. Талдычим все бездумно – это жизнь. А жизнь – она, поверьте, сверхзадача, и надобно суметь её сыграть. При должном, если есть, воображении. На подсознании всегда играют все. С ничтожной, правда, долею успеха.
– Ты все мне повторяешь – вот утопия, – сказала Яна, покосившись на Никиту.
Он только, что и делал, как молчал.
– Но не для всех, как ни верти, и не всегда, – почти втолковывала Яна свою мысль. – Приходит для кого-то как-то миг, когда весь гул, совсем ненужный, затихает. И персонифицированный дух, к примеру – зла, или добра (не суть, как важно), сознательно ступает первый шаг, из сумрака выходит на подмостки и прислоняется к дверному косяку.
А что случится – не случится – неизвестно.
3
Без глаз, без чувств, без вкуса, без всего
Хоть роза сорвана, но запах еще есть.
(не уточненная цитата)
Вернемся к Дарье Никловне – годы шли, она как будто вовсе не менялась. С прямой спиной, с упрямо-гордой головой, с еще красивым и не сморщенным лицом, с довольно легкой не по возрасту походкой – никак не скажешь, что ей семьдесят шестой. Она бывала и в Америке, осматривала Лондон и Париж, но все по-прежнему жила одна в Москве, не представляя себе жизни за границей. В квартире в «сталинке», в их загородном доме, везде царил порядок, был уют. И дух готовности всегда принять гостей.
Что до Никиты, он, конечно, был не гость. Как Дарья полагала, он здесь жил, и только ездил без конца в командировки. Пускай на месяц, на неделю, хоть на год.
Кто были гости, так Наталья с мамой Верой. Они накатывали в год не раз, не два, когда им требовалась смена обстановки. И, предпочтительно, как правило, зимой.
От многочисленных тусовок, суеты, переместиться в одночасье в глушь, в Россию – скажите, разве это не мечта?
В надежной крепости (как Черная дыра), за охраняемым забором в теплом доме (бревенчатые стены и камин), и никого (поскольку Дарья там, в Москве), и отдохнуть, и подурить, и разгуляться – скажите, разве это не мечта?